Жил человек

Почивалин Николай Михайлович

– Да так, похвастать хотел. В журнале "Математика в школе" напечатали мою статейку. Как раз на эту тему. Некоторые размышления об извлечении квадратного корня из минус единицы.

Знак квадратного корня знаю давно - примерно такой же рогулькой обозначаю в рукописях вставки; отважусь извлечь корень из простейших четных чисел порядка - четыре, шесть, десять, абстрактная же минус единица - даже безо всяких манипуляций с ней - кажется мне не только лишенной смысла, но и несколько подозрительной. Зато понимаю, что такое напечатали, важен сам факт, приношу

Леониду Ивановичу искренние поздравления, заодно осведомляюсь, не прямой ли это путь к диссертации?

– Нет, просто упражнение на досуге. Аспирантуру, как вы знаете, проходил я в ресторанчике "Тихий Джимм". Кандидат наук почти в шестьдесят лет - это не звезда на научном небосклоне.
– Леонид Иванович беспечально пожимает плечами, из-под широкого соломенпого брыля светло-ореховые глаза посматривают иронически.
– А мне все-таки объясните, человеку неосведомленному. Если математик знает, любит литературу - это в порядке вещей. Разносторонность! Но чтобы литератор мало-мальски прилично знал математику - пардон! Почему? Хотя, казалось бы, им-то и знать - даже в профессиональном отношении полезно. Четкие логические построения, ничего лишнего. Один, наверно, Пушкин математике не отказывал.

– В таком случае и математикам полезно стихи писать, - обороняюсь я.

– Да сколько угодно, - парирует Козин.
– Доктора сочиняют, академики. Хуже того - публикуют!..

Перешучиваясь, входим в жаркую разморенную рощу - немного березы, осина и, под уклон, старые прибрежные осокори; по крутой тропке спускаемся к воде - зажатая узкими берегами, зеленовато-синяя Загоровка здесь выглядит солидно. На ходу скинув брыль, рубаху и сандалеты, Леонид Иванович отрывает руками в сыром темнеющем песке углубление, ставит в него бутыль с квасом.

– Ничего местечко, а?.. Это его Сергей приглядел, после войны уж. Вообще-то у нас купаются прямо в Загорове, у моста. А он сюда ходил: стеснялся там раздеваться - шрамы показывать. Нелепо: чаще всего стесняются того, чем гордиться нужно. И - наоборот, что еще нелепей...

Течение сильное, упругое, норовит мягко свалить с ног, и лишь сквозящая быстрина эта и создает какое-то подобие прохлады: вода лишку теплая; некоторую свежесть испытываешь, когда выходишь - пока не обсох.

Леонид Иванович блаженно жмурится.

– Плавать уж перестал - позвонок стронут, мешает... Сергей последние годы тоже почти не плавал. А ведь какой пловец прежде был! Два осколка в нем сидело, тут и тут.
– Козин показывает пониже левого соска, шлепает ладонью по правому бедру.
– Пока помоложе - ничего, к старости все сказывается. Так же вот - зайдем, как моржи, и стоим. В будние дни, конечно, не удавалось - по воскресеньям иногда.

– Леонид Иванович, кстати. Мне говорили, что приходил он к подъему, уходил после отбоя. Да еще в выходные заходил. Что это - необходимость? Или - не полагался на своих работников, привык все сам?

– Все что угодно - кроме последнего. Необходимость была - внутренняя. Людям он доверял полностью, никогда не подменял их - никакой мелочной опеки,

как говорится. Я ведь этим тоже интересовался - сам у него расспрашивал. Дословно его ответов не помню, конечно, а за смысл ручаюсь. Потому, что не единожды возвращался к ним, в мыслях... А рассуждал он примерно таким образом. Постулат первый, формальный. Рабочий день у него, как у директора, ненормированный - теоретически это означало, что он мог уйти, отлучиться в любое время.

Чем, разумеется, не пользовался. Постулат второй и главный, как в истории геометрии - пятый. Если работаешь по призванию, если работа становится естественным состоянием - таким же, как отдых, еда, сон, - то кто сказал, что двенадцать часов - много и к чему тогда вообще часы считать?.. Наконец, третий и последний постулат; нет же ничего интересней, заманчивей, увлекательней, чем растить, формировать молодого человека. Он, знаете, смеялся: "Леня, Леня, - это я дома могу уставать, а не тут. Понимаешь, не устает же человек - дышать?.."

– Обычно такие постулаты, особенно практическое осуществление их не очень благожелательно встречаются домашними, - смеюсь я и делаю в памяти отметку: посмотреть, что это за геометрический пятый постулат...

– Да нет, жили они довольно дружно.
– Чуть пораз; мыслив, проверив, Козин уточняет: - Может быть - с некоторым покровительственным отношением к нему. Как к большому ребенку, с причудами.

– По вечному парадоксу - меньше всего человека знают самые близкие?

– Может, и так, - неопределенно или уклончиво отвечает Козин.
– Не берусь судить...

Отбрасываемая ближней ветлой тень, в которой мы укрываемся и потягиваем тепловатый квас, становится все короче; всякий раз, когда солнце добирается до колен и вот-вот коснется носа, пятимся - как раки - вверх по пригорку, волоча следом ополовиненную бутыль, папиросы, спички. Трава даже здесь, неподалеку от воды и деревьев, сухая, ломкая и при подобном передвижении чувствительно колется, царапается. Пощупав высохшие трусы, Леонид Иванович предлагает:

– Ну, что ж, опять полезем?

– Давайте.

Квас снова помещается в импровизированный холодильник, не заслуживающий, впрочем, знака качества; отыскав самое глубокое место почти по горло, Козин окунается с головой, шумно отфыркивается:

– Теперь уж точно знаю, от кого человек произошел, От бегемота.

Для того чтобы удержаться на быстрине, приходится стоять, подавшись вперед и закидывая, как вплавь, руки, - течение обтекает их, стучится, булькая, под мышками; если еще к этому прикрыть глаза, возникает ощущение невесомости, полета... Плещемся в этот раз долго, сосредоточенно, молча, и молчание - как с самого начала повелось у нас - не тяготит, не разъединяет. Тишина такая, что в ней, кажется, различаешь звуки, которые и слышать-то не дано: шуршание в узких берегах быстрой воды, легкий хруст опавшего с ветки листа, шелест голубых стрекозьих крыл - крохотного гидросамолетика, что сию минуту опустился на золотисто-зеленую морскую гладь Загоровки и взмыл снова...