Жила-была девочка, и звали ее Алёшка
Шрифт:
Я не имею права впускать любовь в свою жизнь. Я не хочу, чтобы еще хоть кто-то почувствовал то же, что и я, когда увидел результаты анализов с этим злосчастным крестиком. Стопроцентной гарантии, что этого не случится благодаря мне, дать никто не может.
Поэтому ты должна сейчас внимательно прочитать мои слова, очень внимательно — и понять меня правильно. Я долго думал, как сказать тебе обо всем, чтобы ты, как всегда не взвалила на себя груз вины и ответственности за мой шаг. Я просидел у стола всю ночь и разорвал полтетради на черновики (их ты тоже не увидишь, там было слишком много сентиментальщины
Лекс, мне надо уйти. Надо. Именно сейчас. Это адекватное, взвешенное решение, принято оно не за один день и даже не за неделю. И поверь, я бы не решился на это в других условиях — если бы у тебя не было поддержки, не было твоей любви. Но она есть, и поэтому мне не страшно оставлять тебя.
А еще я не хотел напортачить, перечеркнуть все то, что ты для меня сделала, ведь я действительно был счастлив. Пусть я притворялся, что собираюсь вернуться на учебу, а сам потихоньку готовился и ждал нужного момента. Но именно это дало мне возможность дышать полной грудью, радоваться вместе с тобой каждому дню, на полную катушку, даже не на сто, а на двести процентов.
Поэтому, пожалуйста, помни об этом. О моей уверенности в каждом слове, в каждом шаге. Я хочу уйти счастливым, в хороший летний день, после классного веселого праздника, которым я хоть немного попытался отплатить за твою искреннюю любовь. За то, что я снова почувствовал себя человеком, а не какой-то заразной гниющей раной. И вот чтобы этого не случилось, чтобы я не стал умирающим от СПИДа молодым дряхлым стариком, от которого отваливаются куски кожи, я и делаю это — ухожу от тебя, Лекс.
И прости меня заранее, потому что я знаю — сразу ты не смиришься с моим поступком. Но я не могу по-другому. Я слишком боюсь быть больным, быть слабым и отвратительным. Вот видишь, напоследок я открылся тебе так, как никому другому. Мне даже самому себе было страшно в этом признаваться, а тебе я говорю это легко. Так что не сердись на меня и попытайся понять.
Сейчас уже половина шестого утра. Я смотрю в наше окно и вижу, как встало солнце и оно улыбается мне, подтверждая, что я прав, что все так, как должно быть…»
На секунду прервав чтение, я, будто по неслышной команде взглянула в окно — и, не смотря на то, что за ним должна была стоять ночь, увидела, что сквозь наши жизнерадостно-желтые занавески пробивается золотистое свечение — яркий отсвет ушедшего утра, из которого Ярослав говорил со мной. Внезапно мне показалось, что я даже слышу отдаленные звуки его голоса, будто они еще не успели раствориться и улететь, а задержались на какое-то время в этой комнате, до тех пор, пока смысл его слов окончательно не станет мне ясен.
Наваждение, посетившее меня на несколько секунд, было таким реальным, что я, закрыв глаза, встряхнула головой, а когда открыла их — то увидела перед собой озабоченное лицо Вадима.
— Алексия? Что случилось? Это что такое — у тебя в руках? — даже нескрываемая тревога в его голосе не могла пробиться сквозь пелену в ушах. В своем желании уловить следы произошедших без меня событий, я будто погрузилась на глубину в несколько метров и звуки окружающего мира теперь воспринимались с трудом,
— Это от Ярослава… — еле выговорила я, слыша свой голос, как в искаженной записи — слова произносились растянуто и ненатурально. — Он пишет, что куда-то уезжает.
— Что?! — стремительным движением Вадим попытался выдернуть записку у меня из рук, но я словно приклеилась к ней намертво, и не выпускала. Поэтому дальше мы читали ее вместе — учитель сначала, а я, приближаясь к концу.
Мои глаза продолжали автоматически бегать по финальным строчкам:
"…Вот и все, Лекс. Я заканчиваю писать, наверное, самое важное письмо в жизни. Все мои разоблачительные материалы были такой мелочной фигней в сравнении с этим разоблачением самого себя. Но я знаю, что прав.
Теперь я пойду еще немного пройдусь. В конце концов, такое отличное утро, почему бы и не прогуляться снова? Я не хочу делать того, что должен, здесь, не хочу, чтобы ты вернулась и нашла меня. Может я и эгоист, но не последний изверг же.
Я пойду к родителям. К моему приходу они уже уйдут на работу, а когда вернутся… Не думаю, что им приятно будет увидеть то, что они увидят, но за всю жизнь они так редко смотрели в лицо правде, что может и сейчас придумают какую-то сказочную отговорку. Например, решат, что им все это приснилось, а на самом деле я уехал в лагерь на очередные раскопки (эх, жаль мы с тобой так и не съездили никуда)
Ну да ничего! Не в этой, так в другой жизни. Или в моем личном раю, помнишь, я говорил — когда-нибудь ты придешь ко мне в гости, и мы отлично посидим, как раньше, поболтаем под вино.
Я буду ждать тебя там, так что, можно сказать, не прощаюсь надолго.
Ну все. Я пошел. Обнимаю тебя. Твой Ярослав.
Р.S. Только не вздумай ко мне торопиться! Живи! Живи полной жизнью! И впусти свою любовь, ты даже не представляешь, как будешь счастлива. Она так хочет войти и не решается. Впусти любовь, Лекс. Впусти ее."
На этом письмо закончилось. Да только я так ничего и не поняла.
Я смотрела на лист бумаги пришибленно, ничего не соображая, не делая никаких важных выводов, о которых говорил мне Ярослав. Я просто погружалась все глубже и глубже в какую-то прострацию, до полного отупения.
Где-то очень далеко, а на самом деле, прямо у меня над ухом, выругался Вадим. Еще и еще раз. Потом он все-таки вырвал письмо из моей руки, и я опять включилась в реальность.
Учитель стоял посреди комнаты, наклонившись вперед в неестественно напряженной позе, оперевшись одной рукой о стол, а другой — сжимая лист исписанной Ярославом бумаги. Внезапно из груди у него вырывалось не то рычание, не то стон, полный такого отчаяния и злости, что до меня мгновенно дошло — случилось непоправимое.
Несколько очень длинных секунд мы смотрели друг на друга, не произнося ни слова.
— Скажи мне его… домашний номер, — произнес Вадим срывающимся голосом, которого я от него никогда не слышала до этого, — Теперь я сам. Сам позвоню.
Я автоматически выполнила его просьбу, следя глазами только за той рукой, которой он держал письмо Ярослава. Почему-то захотелось прямо сейчас вернуть это послание, которое было написано специально для меня, но всю важность которого я так и не поняла.