Жила-была девочка, и звали ее Алёшка
Шрифт:
— Даже так Алексия? Даже так? — переспросил он, не пытаясь скрыть какой-то странной обреченности, прорывавшейся сквозь каждое слово. — Ну что ж, тогда пойдем до конца. Поехали на кладбище. Прямо сейчас. Поехали окончательно простимся.
Я больше не хотела слушать его глупые убеждения. Чтобы не раздражаться и не спорить с Вадимом, которому сейчас требовалась помощь и пусть неискреннее, но спасительное сочувствие, я лишь кивнула — слишком слабо для настоящего согласия. Скорее это был жест-уступка, чтобы не разрушать ничьих иллюзий.
Все происходящее на кладбище
— Нехорошо это, нехорошо, — все повторяли голоса рядом. — Такой ветер… Даже земля не хочет его принимать. Нельзя хоронить самоубийц рядом с нормальными людьми.
Чтобы больше не слышать этого вороватого перешептывания, я лишь крепче сжала руку Вадима и постаралась снова поглубже нырнуть в спасительное забытье.
Это было похоже на сон с открытыми глазами, который не мог прервать ни один звук извне — ни раздавшееся вскоре ритмичное постукивание земли о крышку гроба, ни включенные как по команде слезливые вопли плакальщиц, ни рваное дыхание Вадима и его шепот, раздавшийся у самого моего уха:
— Теперь, Алексия, ты видишь это? Теперь — понимаешь?
Единственным, кого я впустила в свой настоящий мир, был этот безумный ветер, который резвился и бушевал, не обращая внимания на приличия, совсем как Ярослав, затевающий очередную выходку. Именно ветер был со мной до самого окончания погребения. Его, как и руку Вадима я отпустила, когда все собравшиеся начали расходиться к автомобилям и автобусам, оставив за своими спинами свежий холм, усыпанный цветами.
Теперь я могла подойти ближе и, глупо моргая, посмотреть на кривое подобие креста, который тоже поставили под осуждающее перешептывание. На небольшой металлической табличке простым и четким шрифтом было обозначено: «Ярослав Антоненко. 03.10.1980 — 07.07.1999». И все. Никаких цветастых и банальных трагических фраз или высеченных голубков с пальмовой ветвью. Мне нравилась эта лаконичная и неброская надпись. В ней было все самое главное.
Поддавшись какому-то необъяснимому порыву, я приблизилась еще на пару шагов и провела пальцами по шероховатым свежим буквам. Как странно. Оказывается, всю жизнь человека можно уложить в две короткие строчки.
Если бы Яр прекратил свои игры в прятки и был сейчас со мной, он бы тоже оценил эту горькую иронию.
Когда он вернется, я обязательно приведу его сюда и покажу эту могилу. И скажу — в то время как все были уверены, что больше никогда его не увидят, я одна знала, что не стоит отчаиваться. Что он просто… задерживается. И мы вместе посмеемся над этим жутким недопониманием. Это же надо — устроить похороны живому человеку!
Почувствовав слабое движение рядом, я оглянулась и увидела Вадима, напряженно застывшего неподалеку. Даже спиной я ощущала его волнение, видела,
— Ты все правильно понял, — тихо произнес Вадим, обращаясь к тому, чье имя было высечено на табличке. — Но решение принял самое идиотское из всех возможных. И я тебе этого никогда не прощу.
— Вы? Скажите, вы знали Ярослава? — вдруг донесся до моих ушей знакомый голос и я испуганно вздрогнула.
Борис Антонович. Сдержать свои истинные чувства перед ним было особенно тяжело, внутри у меня все дрожало от противоречивых эмоций. С одной стороны я захлебывалась болью от одной только мысли, как это — поверить, что твоего ребенка больше нет, смириться с тем, что его вычеркнула и стерла из жизни невидимая рука, и теперь вместо такого родного и необходимого человека — зияющее ничто, полная пустота. Будто бы его никогда и не было.
С другой стороны, я испытывала сильнейшую злость. Горе, которое подкосило и состарило родителей Ярослава, казалось мне фальшивым, поддельным. Будто бы они оплакивали свои разрушенные мечты и разбитые иллюзии, а не реального Яра. Ведь ни Жанна Павловна, ни ее муж совершенно не знали своего сына. Никогда не знали. Неудивительно, что они оба так легко поверили в его ненастоящую смерть.
Сжавшись в комок у самой его могилы, я пригнула голову, не желая привлекать внимания. То, что Борис Антонович не узнал меня со спины, можно было списать на сильнейшее потрясение — но я и так не хотела пока что попадаться ему на глаза. Слишком непредсказуемой могла быть моя реакция на любые его слова, теперь, когда притворяться и играть больше не было смысла.
— Ярослав был моим студентом. Я учил его. И еще… мы дружили. Да, можно сказать, я очень хорошо его знал, — тихий и уверенный тон, с которым Вадим ответил на этот вопрос, немного успокоили меня и я, стараясь не поворачиваться к Борису Антоновичу, продолжала прислушиваться к их беседе.
— Вот как? И вы… Вы тоже считаете правдой то, что произошло?
Я встрепенулась. Наконец-то! Хоть кто-то еще сомневается! Неужели отец Ярослава все-таки смог сбросить с глаз пелену иллюзий, в мире которых он и его жена жили так много лет?
Только мои надежды были преждевременными.
— Эта записка… Ведь это же неправда! В это совершенно невозможно поверить! Вот вы… Вы знали Ярослава и можете это подтвердить! Он же был совершенно нормальным, счастливым парнем! У него даже девушка была!
Осторожно оглянувшись, я увидела, как Вадим, нахмурившись при упоминании о "девушке" переводит взгляд то меня, то снова на Бориса Антоновича, который, растерянно теребя дужки очков, продолжал смотреть в лицо своему случайному собеседнику так, будто от его ответа зависела вся его дальнейшая жизнь.
— Так вы верите в это или нет? В то, что он написал? — не унимался он.
— А что… Что он написал? — сдавленным голосом переспросил Вадим, вспоминая о другой записке, которая была предназначена для меня и которую мы читали с ним вдвоем, но в смысл ее, похоже, вник только он один.