Жила-была девочка, и звали ее Алёшка
Шрифт:
Вот только выразить то, что я чувствую так же четко и понятно, как это делал Марк, я не могла. Да он бы все равно не согласится с моими доводами. Я продолжала смотреть на него в полной растерянности: он в первый раз не понял меня, мало того, даже не пытался этого сделать. Осознавать такое положение вещей было очень обидно и очень больно. К горлу предательски подкатил комок, на глаза навернулись слезы — и это стало моим последним, решающим аргументом.
С первой же слезинкой, слетевшей с моих ресниц, злость Марка испарилась, будто бы ее и не было. Уже через пару секунд он немного смущенно гладил меня по голове, пока я, горько рыдала ему в плечо, пытаясь вытереть лицо его же свитером.
— Алеша… Ну, все, не надо. Я… Я дурак. Не плачь, ладно? А хочешь, я тебе рыбок подарю?
— Не нужны мне твои рыбки-ы-ы! А ты — дурак,
— А что? — шутливо заметил Марк. — Это было бы неплохо.
Еще пару секунд мы молча смотрели друг на друга, а потом прыснули смехом. Наш первый серьезный конфликт был улажен в считанные секунды. Улажен, но не закрыт окончательно, хотя вернуться к этой проблемной теме нам пришлось еще нескоро. До этого времени мы еще несколько лет, как в сказках, жили счастливо и более чем дружно, причем, как и возжелал Марк — практически в его хоромах.
С того дня, получив своеобразный пропуск в семью, я, конечно же, не смогла пренебречь шансом почаще бывать у них. Нет, я совершенно не зазналась, и не променяла родной приют на сытое гнездышко, и Марк иногда захаживал к нам в гости. Но, будучи по натуре собственником, он мгновенно оценил выгоды новой ситуации и не думал меня больше отпускать.
Так что, в приют я именно наведывалась, а жила, в сущности, у Казариных. Все началось с одного снежного вечера, когда дороги замело, и даже служебная машина Виктора Игоревича не смогла доставить меня домой, а закончилось покупкой двухъярусной кровати в детскую, чтобы Марк перестал кочевать по квартире, уступая мне свое место, и пугать по утрам Валентину Михайловну.
Естественно, подобные новшества стали причиной для горячих обсуждений в нашем детском доме. Друзья считали, что я вытянула счастливый билет, и нашла, наконец, свою семью. Взрослые, в основном, тоже радовались, особенно после того, как Виктор Игоревич официально оформил опекунство надо мной. Этот факт вызвал целую бурю эмоций в приюте: одно дело просто помогать сиротке, совсем другое — подтвердить свои добрые намерения на бумаге. Наш отзывчивый Петр Степанович, при всей своей доброте, жестко пресекал сплетни немногочисленных завистников насчет того, что меня просто использует в своих целях солидный дяденька, и недолго мне пировать осталось, он, как и любой власть имущий, "поматросит и бросит", по-другому они не умеют.
Хотя, они не были так уж неправы, эти недруги. Весь секрет моего счастливого превращения из безродной сиротки в ребенка из пристойной семьи заключался в достаточно низменных материях: в самопиаре Виктора Михайловича, в моей неиссякаемой полезности (история покровительства "талантливой сиротке" после публикации газетной статьи заинтересовала областное телевидение, а это был уже нешутейный размах) и, как это ни странно, в нелюбви Валентины Михайловны к собственному ребенку.
Я стала для матери Марка практически героем-освободителем, спасшим ее от остатков общения с собственным сыном. И поэтому с каждым днем ее негативное отношение к отпрыску плавно перетекало в позитивную привязанность ко мне. Вскоре она воспринимала меня как приятельницу, взявшую на себя крайне неприятные обязанности по общению с Марком, и как лекарство от одиночества в придачу. Ведь подруг у Валентины Михайловны, как это чаще всего бывает с признанными красавицами, не было. Рядом крутились одни лишь завистницы да подобострастные поклонницы, мечтавшие погреться в лучах ее благополучия. И тех и других по-женски мудрая Валенька предпочитала держать на расстоянии: зачем ей лишняя конкуренция? Я же никакой опасности для ее супружеского счастья не представляла — материнская ревность не могла омрачить наше взаимодействие в силу отсутствия любви к сыну, возложить на меня излишние надежды, и клевать за их провал, как это часто делают женщины в отношении родных дочерей, она тоже не могла.
Потому, между нами установились практические идеальные отношения: поверхностные, взаимно нераздражающие, спасающие от скуки и без глубокой привязанности. С одной стороны, я не могла испытывать искреннюю симпатию к
Именно Валентина Михайловна в очень корректных выражениях посоветовала мне огуречный крем, отбеливающий кожу и осветляющий веснушки. Именно она научила меня одеваться не для того, чтобы было не холодно или не жарко, а — неслыханное дело — для красоты! Никогда не имея проблем с деньгами, супруга Виктора Игоревича относилась к ним достаточно легкомысленно, тратя солидные суммы на покупку заколок, браслетов, сарафанов, юбочек, кофточек, сапожек-босоножек и разряжая меня, как куклу. Да я, наверное, и была ее любимой, большой, говорящей куклой, но меня это совершенно не волновало. Мне нравилось чувствовать, что обо мне заботятся.
И, в конце концов, именно Валентина Михайловна стала моим проводником во взрослую жизнь, несколько официально, но понятно рассказав о том, как девочка превращается в женщину. Я, конечно, могла бы обойтись и без подобной информации, тем более, все интересующие сведения я давно прочитала в специальных выпусках журналов и газет, которые в пост-перестроечную оттепель запестрели статьями на откровенные темы. Но, в то же время, я была ей благодарна за очередное доказательство неравнодушия.
А на свой одиннадцатый день рождения я получила от Валентины Михайловны символический, подчеркивающий мою взрослость подарок: красивейший пляжный купальник кораллового оттенка, с оборочками и симпатичными бантиками. Развернув подарочную обертку, я обмерла от восторга: это было не какое-нибудь детское платьице или очередная кукла (я как-то очень быстро привыкла к роли девочки из обеспеченной семьи, научившись относиться к дорогим вещам с таким же философским снисхождением, как и Марк) а нечто достойное настоящей девушки! От этого слова и самоощущения веяло чем-то неизведанно-манящим, настоящей волшебной тайной.
Я все не могла успокоиться, и, пока Марк был в очередной отлучке на спортивных соревнованиях, без конца примеряла подарок перед зеркалом в нашей комнате, вертелась, кружилась и строила рожицы своему отражению. В те минуты меня даже не волновали собственные костлявые ключицы и щедрая россыпь веснушек на плечах, руках и спине. Я была одета во взрослый купальник, а значит, я — почти взрослая, уже не ребенок!
В скором времени мне представилась возможность продефилировать в этом купальнике по морскому побережью, а не возле речки, где обычно загорали и купались мы с Марком. Перед пятым классом нас ожидал грандиозный сюрприз: Виктор Игоревич до такой степени раздобрился, что изменил устоявшейся традиции отдыха без детей и прихватил нас за компанию на свой любимый крымский курорт, который они с Валентиной Михайловной посещали каждый год исключительно на пике сезона, в августе.
Неизвестно, какими причинами был продиктован его поступок, потому что эти две недели мы были предоставлены сами себе, и никто больше не мог видеть нас — ни журналисты, ни начальственные друзья главы семейства, а, значит, некому было рассыпаться в восторгах по поводу его доброго сердца и бескорыстия. Может быть Виктор Игоревич, получив к тому моменту, все что хотел, просто не смог выйти из роли образцового семьянина. А может, ему действительно захотелось беззаботности и покоя, кто знает.
Так или иначе, это было самое безмятежное время в нашей жизни. Мы занимали огромный номер-люкс, нам с Марком даже выделили собственную комнату. Правда, она была одноместной, с одной тумбочкой и одной большой кроватью, но нас это не беспокоило особо. На ней можно было прыгать, дурачиться, толкаться ногами и так оглушительно смеяться, что Виктор Игоревич раз за разом прибегал к нам с криками: "Да чтоб я еще раз взял вас собой, упыри малолетние! Попомните мое слово — в жизни этого больше не будет!"
Валентина Михайловна, в отличие от супруга, переживавшая из-за сложившейся ситуации со спальным местом, раздала нам с Марком по одеялу и строго-настрого приказала спать исключительно "валетом", что дало нам новый повод для веселья, едва за взрослыми закрылась дверь. Пытаясь сохранять серьезные выражения на лицах, мы рассуждали о возможности не просто ночного отдыха, а целой жизни "валетом".
— А можно, например, сидеть в столовке валетом! — подкидывала идею я.
— Ага. И плавать! — добавлял Марк.