Жила-была девочка, и звали ее Алёшка
Шрифт:
Это доказывали чувства к Марку, раздробившие меня на жалкие осколки и, тем не менее, упорно живущие, тлеющие под бетонной тяжестью наваленных на них решений никогда больше не впускать в свой мир даже намека на эту болезнь. Это подтверждал испуг и первые мысли Ярослава: не о себе, не об угрозе своей жизни, а о том, чья преступная халатность стала причиной произошедшего. И все это — несмотря на якобы полную ампутацию любви, которая на самом деле оказалась болезненным самообманом.
— И что, Яр? Что тогда? Ты пошел к нему, и…
— И ничего такого особенного. Он не был шокирован. Ты представляешь — совсем. О, сказал он, теперь ты тоже знаешь? Ну, я, говорит, так и думал, все-таки мы с тобой долго были вместе и ты мой, так сказать, основной… — Ярослав запнулся, — партнер. Так интересно, Лекс… Такое короткое слово — партнер. А я вот морочился на какие-то длинные и пафосные фразы, типа "любимый человек". Говорю же, сколько глупостей я тебе в свое время
Я плакала, уже не стесняясь, потому что понимала — мои слезы не смогут ранить Ярослава. Внутри у него и так было выжженное пепелище и мое откровенное отчаяние не могло ухудшить и без того безнадежную ситуацию.
— И знаешь, Лекс, на мой вопрос, почему он не сказал мне, не поставил в известность, ведь я обязан был знать, он ответил, что не хотел портить никому настроение. Моя жизнь оказалась для него такой мелкой, что не стоила даже одного вечера испорченного настроения. А потом он опять сказал — Яр ну это же не приговор! Я же, говорит, живу. Теперь и ты узнаешь, как так жить — очень просто, почти никаких отличий. Главное, поменьше волноваться по этому поводу. Постараться забыть. И все будет по-прежнему.
— Забыть? Как это забыть, Яр? То есть — не париться, вести себе разгульную жизнь, спать с кем попало — авось жертву пронесет! А не пронесет — ну значит "ой, так получилось"? Главное, без истерик? Да это же форменное преступление! За такое… в тюрьму надо сажать! Изолировать от общества!
— Лекс, я тебя умоляю, какая тюрьма! — насмешливо фыркнул Яр. — Ты, наверное, фильмов буржуйских насмотрелась, где права-свободы-равенство-демократия? Нет пока что никакой ответственности за это, как ты говоришь, преступление — потому что уголовный кодекс у нас еще советских времен! В котором, между прочим, есть статья за мужеложство, очень мне, как ты понимаешь, невыгодная. Так что давай сейчас не будем привлекать закон, в этой сфере и так все запутано. А я устал, Лекс. Реально устал. Когда я понял главное — то, что по своей собственной дурости так вляпался, я, знаешь, просто принял этот факт. Спокойно, нормально, взял и принял. И у меня больше нет никакого желания бороться во имя каких-то там высоких истин, рвать рубашку на груди, искать, находить, чего-то там доказывать. Да, остатками старого мозга я прекрасно понимаю, какой скандальный материал из этого можно было слепить, и как бы он рванул, словно бомба и вся общественность бы содрогнулась — помнишь, как я с директором общежития того общался: страна в шоке и негодует! — Яр улыбнулся, от нахлынувших воспоминаний из другого, беззаботного периода нашей жизни. — Так вот, Лекс, теперь для меня это все пустой звук. Все эти идеалы, доказательства, какая-то шелуха, типа торжества правды, справедливости и безграничных возможностей каждого. Потому что ничего этого на самом деле нет. Все наши радостные и позитивные стремления — фальшивка. И реальность тоже — фальшивка, залакированная подделка под счастье. На первый взгляд все так благополучно, радостно, солнечно, но… Вот ты думаешь, люди вокруг — в метро, на улицах, да хоть здесь, рядом, — Яр окинул пристальным взглядом ближние столики, — они счастливы? Все эти празднующие, которые сейчас выпивают, смеются и радостно кричат "С наступающим"? Да у половины из них в наступающем году жизнь станет только хуже — новые долги, новые проблемы, дети-идиоты, жена-стерва, начальник-придурок. А вторая половина этого даже не прочувствует, потому что окончательно сопьется. Им будет просто пофигу. То же самое, если выйти на улицу и посмотреть вокруг. Ты думаешь, за всеми этими весело горящими в темноте окнами — счастье? Как бы ни так. Почти в каждой квартире свой скелет в шкафу. Тут уже далеко ходить не надо, посмотри на нашу чудо-семейку. Такие интеллигентные милые родители и сын — ВИЧ-инфицированный наивный придурок. Ну просто хоть фото на плакат "Идеальная ячейка общества" делай! — Яр иронично рассмеялся. — Так скажи мне, Лекс, стоит ли держаться за такую жизнь, а? Я вот точно уверен, что нет. Поэтому, когда я свыкся с мыслью, что запас отведенных мне лет изрядно, скажем так, лимитирован, то, приняв в расчет эту картину, успокоился. В конце концов, я не так уж и много теряю.
— А родители, Яр? Что они? — хватаясь за эту ниточку разговора я, наконец, подняла
— Шутишь, Лекс? — Яр насмешливо приподнял бровь. — Ты, вообще, представляешь, где мои неземные предки — а где ВИЧ? Ты хоть как-то себе можешь вообразить пересечение этих двух явлений? Конечно, не знают. И я даже не беспокоюсь, что узнают. Я когда собирал деньги на повторные анализы, то вынес из дому все ценные вещи — и они даже глазом не моргнули. Единственное — через пару недель встал вопрос "Ярчик, распечатай нам рефератик" — вот тогда они увидели, что компьютера нет.
— Ты продал компьютер? — ахнула я. Почему-то эта новость стала последней каплей, подточившей мое самообладание. Ведь компьютер был для Ярослава всем — его миром, его рабочим местом, именно в виртуальности он так надеялся найти то самое идеальное пространство, где свободные люди могли бы свободно общаться на любые темы.
И эта его заветная мечта, как и все остальные, разбилась вдребезги.
— А что мне еще оставалось делать? Олл-инклюзив нынче дорог, а я проходил его дважды. Так что мой старый друг напоследок сослужил мне хорошую службу, — стараясь не показывать своих истинных чувств, пошутил Ярослав. — Да и, кроме того, он мне больше не был нужен. Когда я узнал эту новость… ну, мой диагноз — я старался поменьше бывать дома. У меня уже не было сил играть хорошего мальчика и врать родителям прямо в их восторженные лица. Знаешь, я как-то резко почувствовал себя очень грязным… и заразным. Нет, я не дремучий абориген и прекрасно знаю, что ВИЧ не передается по воздуху или при рукопожатии. Но одно дело — читать эти вещи в познавательных брошюрках, а другое дело понимать на практике, что ты — источник скрытой опасности для близких. Ведь, несмотря на то, что эти люди… мои родители… совершенно не знают, кто я такой и общаются вместо меня с каким-то надуманным призраком… Я все же люблю их, Лекс. И не хочу стать для них проблемой, источником заразы. Не хочу. И когда вирус перейдет в стадию болезни, я, наверное, пойду в больницу и лягу себе культурно в палату, чтобы там умереть. А пока так и буду шифроваться и прятаться. Что мне, в первый раз что ли? — снова не смог сдержать он горькую усмешку.
Но мне по-прежнему было не до смеха. Ситуация вырисовывалась до такой степени дикая, что я понимала — для того, чтобы окончательно разобраться в ней, мне потребуется не один день.
— А где же ты был? Все это время? Ведь с ним… ну, с тем самым… не могу подобрать слов… ты же не общался больше, да? И со мной тоже. И, получается, вообще, ни с кем? Все это время ты был совершенно один! Черт, Ярослав, как глупо, глупо. Очень глупо! Где ты прятался, ведь дома сказали, что ты даже ночевать нечасто приходишь!
— Да что, в большом городе мало мест, где можно спрятаться, пересидеть, переждать? Ну, хотя бы здесь! Иногда можно в кино пойти, есть бесплатные показы фильмов, часов на пять, даже ночью. Правда, там такую муть гоняют. Зато спится под нее хорошо! Или вот на вокзалах в комнатах ожидания, или…
— Все-все, Яр! Достаточно! Хватит, замолчи! Закрой рот и больше ни слова! — чувствуя, что больше не в силах выносить подобные откровения, резко выкрикнула я, приправляя свои слова агрессивным ударом ладонью по столу. Две наши чашки с недопитым кофе задрожали на своих местах, а пустой стакан для портвейна опрокинулся и покатился ко мне, норовя упасть и разбиться.
Не совсем понимая, что собираюсь дальше делать, я поймала его у самого края и поставила посредине стола. Ярослав, сидел, удивленно уставившись на меня, равно как и парочка соседей за ближним столиком, раздраженно отвлекшихся на источник шума.
— Я больше не хочу этого слышать. Мои уши и мозг уже не выдерживают. Про вокзалы и кинотеатры — это уже слишком. Ты очень глупо вел себя, Яр, все три месяца твоих подпольных игр. Да, тебе было тяжело, так тяжело, что ни один человек, не испытавший подобного, никогда тебя не поймет. Но это не выход, вот так себя добивать. Я все поняла насчет фразы "ВИЧ — это не приговор" и от меня ты ее никогда не услышишь. Когда здоровый человек убеждает того, кто может скоро умереть, что все хорошо и ситуация под контролем — это как злая насмешка, такое показное сочувствие для галочки. Но пока ты жив… пока мы все живы, я не дам тебе ни малейшего шанса на такое существование — среди алкоголиков, бомжей, в грязи, в одиночестве!
— И что же ты сделаешь, Лекс? Остановишь меня? — иронично уточнил Яр, удивленный моей громкой и пафосной речью.
— Да, остановлю. И не смотри на меня так, я прекрасно понимаю, что говорю. Ты еще, Ярослав, не знаешь, с кем связался! — на этом месте он не выдержал и снова засмеялся, до такой степени комично-героически я выглядела в его глазах.
Но мне-то как раз было не до шуток. В мозгу, бешено вращаясь и щелкая, шла работа невидимых шестеренок и я чувствовала, что вот-вот приму решение — очень важное, нужное мне и Яру, то самое решение, которое сможет удержать его от преждевременного падения в пропасть, на краю которой он так бездумно балансировал последние несколько месяцев.