Жили-были на войне

Кузнецов Исай Константинович

Я часто вспоминаю о Зямином остроумии, о его легкости, постоянной готовности к шутке и розыгрышу. Но это лишь одна сторона тогдашнего Зямы. Когда начиналась репетиция, в нем появлялась и собранность, и сосредоточенность. Работал он с полной отдачей. Да и наши отношения имели более серьезные основы, чем присущая нам обоим склонность к иронии. Мы создавали театр, и это было смыслом нашей жизни. Главное – студия. И когда наше понимание того, что для нее хорошо, а что плохо, не совпадало, мы порой доходили до ссоры.

Наша студийная нетерпимость и требовательность подчас приводили к тому, что мы периодически кого-нибудь исключали из студии. Правда, ненадолго.

Так было и с Сашей Галичем, и со мной, и с Зямой. Исключали его, если мне не изменяет память, после того, как мы перебрались из школы в клуб Наркомфина. Там была бильярдная, куда часто наведывались в свободное от репетиций время и Саша и Зяма. Вот за игру на бильярде в то время, когда шли репетиции, его и исключили. Это, как, впрочем, и курение, считалось нарушением студийной этики. Смешно, конечно, но получалось так, что я, будучи членом совета студии, исключал Зяму, а через какое-то время он – меня. Но проходило немного времени, и все это забывалось.

Мы были молоды, нетерпимы, но самое главное – любили друг друга.

Была комната Севы Багрицкого, удобная тем, что находилась в пяти минутах ходьбы от школы, где мы репетировали. Здесь мы – Сева, Миша Львовский, Саша Галич, Зяма и я – сочиняли песенки и сценки для капустников, слушали молодых поэтов или просто, что называется, трепались. Иногда, впрочем, и выпивали, хотя называть это выпивкой, учитывая сегодняшние масштабы этого занятия, конечно, смешно.

Была и комната Милы Нимвицкой на Покровском бульваре, где мы выпускали стенгазету. Идея выпускать стенгазету принадлежала Плучеку, периодически пытавшемуся придать студии вид нормального советского коллектива, – попытки, обреченные на полный провал. Мы все-таки не были, да и не могли быть советским коллективом. Встретили мы предложение Плучека без энтузиазма – в самом слове “стенгазета” было что-то казенное, вынужденное, скучное. И мы под Зяминым руководством, вернее, под напором его неиссякаемого остроумия, преобразили это понятие. Стенгазеты меняли названия – “Осенний лист”, “Весенние маневры”, а одна из последних вообще не могла называться стенной газетой – она был вылепленной Милой Нимвицкой из папье-маше полуметровой вазой.

Наша неистощимость в юморе привела однажды Валентина Николаевича едва ли не в ярость. В дни, когда нас выгоняли из здания школы и мы могли оказаться без помещения, вышла стенгазета под названием “Ситуация”, в которой, вопреки действительно сложной ситуации, мы упражнялись в остроумии, отнюдь не соблюдая меры. Мрачно глядя на эту “Ситуацию”, Валентин Николаевич произнес более чем странную фразу: “В армии юмор не нужен”. Эту фразу Зяма тут же взял на вооружение, применяя ее в самых неожиданных обстоятельствах.

Именно здесь, на квартире Милы Нимвицкой, произошло превращение Зямы в Зиновия Гердта. Случилось это незадолго до показа двух актов представителям тех ведомств, от которых зависела дальнейшая судьба нашей студии. И тут кому-то пришла мысль, поначалу шутливая, что Зямина фамилия звучит несерьезно и недостаточно благозвучно. Не потому, что еврейская – никому не пришло в голову считать неподходящей фамилию Саши Гинзбурга. Решили, против чего не возражал и Зяма, придумать ему псевдоним.

Посыпались предложения, самые неожиданные, подчас не лишенные насмешливого подтекста. Они отвергались одно за другим. Кто-то предложил фамилию известной балерины Елизаветы Гердт.

Предложение было встречено одобрительно, в том числе и самим Зямой.

– Только обязательно – Герд-т! С буквой “т” на конце, – категорически заявил Арбузов.

– Герды-ты –

это звучит гордо-то, – сострил кто-то.

Так Зяма, Залман, как мы часто его называли, стал Зиновием Гердтом.

Событие это было отмечено и в “Студиате”, которая, как и пьеса, сочинялась коллективно – Арбузовым, Плучеком, мной и самим Зямой на квартире Гладкова.

Это Зяма пресловутый,Что от имени отрекся,Ради клички сладкозвучной.И как только он отрекся,“Гердт!” – прокаркал черный ворон,“Гердт!” – шепнули ветви дуба,“Гердт!” – заплакали шакалы,“Гердт!” – захохотало эхо.И, услышав это имя,Он разжег костер до небаИ вскричал: “Хвала природе!Я приемлю эту кличку!”

Я пытаюсь, сквозь нагромождение годов и событий, разглядеть его – таким, каким он был в те, довоенные годы. Невысокий, худощавый, черноволосый и темноглазый, с густыми бровями, с годами еще более погустевшими, с быстро меняющимся выражением лица – от веселого, озорного, до серьезного, задумчивого и даже грустного.

Но почему-то возникают лишь какие-то случайные, как их называет Милан Кундера, фотографии.

…Концерт в Большом зале консерватории, поет Доливо. Поет песни Бетховена: “Кто врет, что мы, брат, пьяны? / Мы веселы просто, ей-богу, / Ну кто так бессовестно врет?..” Мы с Зямой в толпе аплодирующих певцу, вызывающей его на бис. И вдруг Зяма кричит: “Требуем полного долива!” Мне смешно, и я вместе с ним кричу: “Полного долива!”

…Я лежу больной, в своей комнате, в Останкине. Зяма сидит рядом, рассказывает о том, что нового в студии. Приходит женщина-врач и заставляет меня смерить температуру при ней. Мы с Зямой шутим, острим, я – с градусником под мышкой. Зяма рассказывает какой-то анекдот, врач смеется. Смеясь, смотрит на градусник и переводит на меня удивленный взгляд. “Вы знаете, что у вас тридцать девять и шесть?” – спрашивает она. Зяма пожимает плечами:

– Тридцать девять и шесть? Подумаешь! Для нас это не температура.

Врач с трудом сдерживает улыбку.

…На последние деньги пьем в только что открывшемся коктейль-холле достаточно дорогой для нас напиток вместе с симпатичной девушкой, очередным Зяминым увлечением. А Зяма шепотом спрашивает: “У тебя что-нибудь осталось?” Я, нащупав в кармане какую-то мелкую купюру, незаметно передаю ее Зяме. Выходим на улицу. Зяма останавливает такси. “Мы вас отвезем”, – говорит он девушке. “Зачем? – удивляется она. – Я живу совсем близко”. Но все же, довольно посмеиваясь, садится в такси. Через два-три квартала выходим и провожаем ее до подъезда.

– Вот так, ребята! – удовлетворенно говорит Зяма.

Трамваи уже не ходят. Мы бродим по засыпающему городу.

…Мой день рождения. Сколько мне? Двадцать? Двадцать один? Не помню. Мама хлопочет у стола. Зяма поздравляет ее и, одобрительно оглядев заставленный закусками стол, потирает руки и важно спрашивает: “А сладкий стол будет?” – “Будет, будет!” – смеется мама, она давно знает Зяму и относится к нему с нежностью. По сей день живет в нашем доме этот вопрос: “А сладкий стол будет?”