Жили-были на войне

Кузнецов Исай Константинович

Но и в этих условиях Миша оставался поэтом. Он пишет песню “Вот солдаты идут по степи опаленной”. Она завоевала огромную популярность, стала действительно народной.

Кончилась война. Я был демобилизован лишь летом сорок шестого. Все эти годы ничего о Мише не знал.

Первые месяцы после демобилизации прошли для меня в тщетных попытках осознать свое положение и поисках ответа на вопрос “что делать?”. Арбузовской студии уже не существовало. Профессии у меня, по существу, никакой не было. К тому же я женился. Надо было зарабатывать деньги.

Львовский, демобилизовавшийся раньше, работал на радио, в детском отделе, в редакции школьных передач.

Заведующей была прелестная, талантливая Вика Мальт, а Миша, среди прочего, занимался спортивной передачей “Внимание, на старт!”. Он сочинил для нее песенку с припевом “Внимание, на старт! Нас дорожка зовет беговая”, с которой начиналась передача, и еще около ста песен, в том числе одну вместе с поэтом Анисимом Кронгаузом, ставшую особенно известной:

Ни мороз мне не страшен, ни жара,Удивляются даже доктора,Почему я не болею,Почему я здоровееВсех ребят из нашего двора?Потому что утром раноЗаниматься мне гимнастикой не лень,Потому, что водой из-под кранаОбливаюсь я каждый день.

Это при том, что сам Миша был человеком далеко не спортивным.

Миша предложил мне прийти на радио, с тем чтобы они с Викой придумали мне какое-нибудь задание, а я сделал бы передачу. Мне эта мысль понравилась. Едва ли не ежедневно я приезжал в Радиокомитет, в Путинковский переулок, и часами просиживал на диване, стоявшем в детской редакции, в тщетном ожидании обещанного задания, болтая с кем-нибудь из авторов, знакомых еще с довоенных времен. Однако никаких предложений не поступало. Всем было не до меня.

– Придумай сам что-нибудь оригинальное, – говорил Миша на ходу, пробегая мимо по каким-то срочным делам.

Я придумывал и с воодушевлением излагал ему потрясающие идеи оригинальных передач.

Миша выслушивал с сочувственно-скептической усмешкой.

– Ну конечно, до тебя до этого никто не додумался! Есть уже такая передача. Придумай что-нибудь пооригинальней! – И убегал.

В конце концов я понял, что ничего “оригинального” придумать не могу. Просто потому, что не знаю ни самого радиовещания, ни той жизни, которой живут люди в это послевоенное время.

Однажды он сунул мне несколько исписанных листочков.

– Держи! Сделаешь к завтрашнему дню передачу о школьном кружке “Умелые руки”.

– Когда же я успею там побывать? – спросил я растерянно.

– Ходить никуда не надо. Напишешь по этому тексту.

– Но я ничего про этот кружок не знаю… не видел…

– Ничего видеть не надо. Тут все написано. Ну, немного пофантазируй, добавь от себя, придумай подробности.

– Но это же будет “липой”.

– Ты что же, думаешь, что все наши передачи – правда и только правда? Если рассказывать все, как есть, – со скуки сдохнешь. Нужен элемент домысливания, оживления.

Целый вечер я “придумывал подробности”. В тех листках были кое-какие ориентиры. Написал. Самое удивительное не то, что передача прошла, а то, что все, о ком шла речь, ребята и педагоги, были очень довольны. Никому не пришло в голову сказать: “Я этого не говорил!” А говорили они по написанному мною тексту. Не исключено, что им казалось, что именно так все и было, а то, что они говорят перед микрофоном, – их собственные слова.

С этой передачи началась моя работа на радио в качестве внештатного автора. Естественно, виделись мы с Мишей едва ли не ежедневно. И не только в Радиокомитете на Путинках. Встречались у Зямы, вместе с которым начали даже

писать пьесу, вернее, писать так и не начали – бросили. Связано это было отчасти с тем, что Валентин Николаевич Плучек взял меня к себе в передвижной театр режиссером-ассистентом и я уехал в гастрольную поездку. Моя деятельность на радио временно прекратилась. Вскоре меня уволили из театра в соответствии с “пятым пунктом”.

Вернулся я на радио в сорок девятом. Моя внештатная работа стала до некоторой степени постоянной: делал мелкие работы для “Пионерской зорьки” и большие передачи, так называемые радиокомпозиции на международные темы.

К тому времени прошла послепобедная эйфория. Уже прогремело постановление об Ахматовой и Зощенко, шла борьба с “низкопоклонством перед Западом”, нарастала антисемитская компания против “космополитизма”, ужесточалась цензура.

Сейчас никому ничего не говорит имя американки Анабеллы Бюкар, тогдашней то ли стенографистки, то ли секретарши в посольстве Соединенных Штатов. В сорок девятом году она выпустила книгу с разоблачением небезвредной для советского государства деятельности некоторых работников американского посольства. Даже тогда мало кто сомневался в том, что эта пресловутая книга писалась под диктовку представителей соответствующих “органов”. Говорили, что она влюбилась в какого-то русского, оказавшегося кагэбэшником и, возможно по доброй воле, а может, и под нажимом, выступила со своими “разоблачениями”. Не знаю, что уж там было особо опасного для нашего государства, но Мишу книга коснулась самым непосредственным образом. В этой книге упоминался советский гражданин, заведовавший хозяйством посольства, некий Биндер.

Вероятно, я бы даже не обратил внимания на эту публикацию и, во всяком случае, никогда бы не запомнил имени ее автора, если бы не этот самый Биндер, оказавшийся родным братом Мишиной матери. Девичья ее фамилия была Биндер.

Логика нормального советского человека в такой ситуации подсказывала – ни в коем случае не подавать виду, что эта злополучная книга имеет хоть какое-нибудь к тебе отношение.

Миша поступил с точностью наоборот: он отправился к тогдашнему начальнику Всесоюзного радиовещания Лапину и сообщил, что упоминаемый в книге Биндер – его родной дядя. Предпочел, чтобы начальство узнало это от него, а не от какого-нибудь бдительного доброхота. Миша был испуган, что вполне естественно по тем временам, и думал, что “добровольная явка”, честное признание, избавит его от неприятных последствий.

Не избавила.

Вика Мальт рассказывала, что Лапин в разговоре с ней сказал, что уволить Львовского был вынужден именно из-за его признания.

– Зачем он пришел ко мне? – недоумевал Лапин. – Кто бы стал выяснять, не является ли этот чертов Биндер его дядей?

В книге, насколько мне помнится, ничего особенно зловредного в деятельности Биндера не было, просто выполнял какие-то мелкие неофициальные поручения сотрудников посольства. Но… он был “упомянут”! И это оказалось решающим обстоятельством для судьбы Львовского.

Для Лапина увольнение Миши было делом естественным и рутинным. В любом случае он проявлял бдительность. Тем более что Львовский был евреем. А на дворе – сорок девятый год.

Для Миши это было событием, которое не могло не оставить след в его жизнеощущении.

Жил он тогда со своей первой женой Олей в крохотной комнатке в Докучаевом переулке. Я часто бывал у него. Он почти не выходил из дому, жил в страхе, ожидая неизбежного, как он полагал, ареста. К сожалению, его страхи подогревались кое-кем из его знакомых доброжелателей. Кто-то обещал выяснить через кого-то, заведено ли на него в “органах” дело. Кто-то предлагал написать Сталину.