Жирандоль
Шрифт:
– Ну что, шакалы, молчите? – Грозный капитан рывком отодвинул створку ворот и заорал, обильно приперчивая крик матом. – Пособники! Контра! Дали смыться ублюдкам! Помогали еще небось! Всех расстреляю, суки, падаль кулацкая, царское отребье!
Попутчики вжали головы, отворачивались, в глазах метался страх. В кривые щели вползла темнота, по полу засквозило. Конвойный вызвал двух старшаков и увел с собой. Каши не дали, сухарей тоже. Потекло душное ожидание: никто больше не приходил, не вытаскивал, не допрашивал. Сенцов знал, что подозрение в первую очередь падет на него, и пытался выдумать отговорки. Они выходили недопеченными,
Ворота скрипнули, пропуская красноармейцев.
– Родственники беглецов, на выход, – грозно скомандовал прокуренный голос.
Платон встал, протянул Тоне руку, хотел помочь подняться Екатерине Васильевне, но Васятка его остановил легким прикосновением к плечу, мол, не стоит, пусть посидит. Они влились в тоненький ручеек таких же несчастных и поплелись к выходу. Красноармеец спрашивал у каждого имя, сверялся со списком, подсвечивая себе фонариком, и пропускал наружу, подталкивая по ссутуленным спинам.
– Фамилия? Кому родней приходишься? – гаркнул в лицо.
Сенцов второпях пробурчал имя, фамилию и замолчал, засомневался, к кому же себя причислить – к Пискунову или к Липатьеву. Неуверенно назвал Ивана Никитича.
– Кто ты ему? Работник? Таких не велено пущать. Отойди, не загораживай проход. – Грубая рука схватила за предплечье и оттащила вправо.
Тоня промелькнула рыбкой, растворилась в уличной темени. Платон немного помялся и вернулся к Екатерине Васильевне. Через час с небольшим ушедшие потянулись назад, зажимая рты руками. Пришла и Антонина в обнимку с притихшим сине-серым сыном. В остекленелых глазах застыл вой:
– Их всех поймали… И Алексея, и батюшку… Всех расстреляют на рассвете… Нас позвали проститься. – Она скривила рот, лицо передернулось судорогой: – Не надо маменьке говорить.
– Как? – он растерялся. – Сразу на расстрел? Эт-то что за…
Она беззвучно кивала головой и дрожала, правой рукой прижимала к себе Васятку, а левой закрывала ему рот. Сенцов порывисто встал, шагнул к выходу, но тут же вернулся на свое место, сел на пол, обняв колени. Что он мог сказать, сделать? Пожалуй, единственно возможное – просто находиться рядом. Горло пересохло, но добрести до фляги с водой не доставало сил.
На рассвете где-то неподалеку громыхнуло, и все. Через пару часов состав тронулся. В душном вагоне кружили подавленное молчание и редкие всхлипы, натыкались на посеревшие лица и судорожно сцепленные руки. Люди не говорили о случившемся. Всем хотелось жить: хоть в пустынном неведомом Казахстане, хоть на луне, но жить.
Дорога заняла четыре месяца; на лошадях, как в старину, вышло бы быстрее. После казни Ивана Никитича его вдова перестала есть и стала ходить под себя. Сенцов пробовал просить, чтобы ее ссадили, поместили в больницу, но от него грубо отмахивались. Через месяц она умерла. Просто не проснулась и лежала в своем изгаженном углу распухшая и холодная, как и положено лягушке, которую вытащили из пруда и отправили в засушливую степь. Солдаты забрали тело, не позволив похоронить по православному обряду, Тоня вымыла пол, как смогла, и состав покатил их дальше с длинными тоскливыми остановками под солнцепеком, под дождем, что проливался сквозь нелатаную крышу вагона, под равнодушной луной, которой они не видели.
Их выгрузили в голой
– За мной шагом марш. – Командир повел близоруко щурившихся на ослепительное степное солнце, изнуренных дорогой, спотыкавшихся людей куда-то в пустоту, где не намечалось даже признаков жилья.
Но они радовались уже тому, что могли дышать этим бесконечным светом, полем, желтыми лопухами, слушать стрекот кузнечиков и насмешливые крики улетавших на зимовку уток.
Через час впереди показалось несколько войлочных домиков и большая полевая палатка.
– Вот здесь будете жить. А вот ваш председатель – Абылай Кенжебаевич. – Начальник состава показал на спешащего к ним низкорослого круглоголового человека с узкими внимательными глазами.
– Просто Абылай. Или Абылай-ага. – Председатель протянул командиру руку. – У казахов по отчеству не принято… Здравствуйте, товарищи, – обратился он к переселенцам, – добро пожаловать в советский Казахстан, мы с вами станем строить новое поселение, и дай Аллах ему процветания и богатства.
Начальник состава сурово свел брови при упоминании Аллаха, но промолчал. Приезжих помыли в бане, сварганенной в одном из войлочных домиков, которые назывались юртами. Топили по-черному, и баня получилась знатной, хоть и по неизвестному рецепту. Обливались из ведер ледяной колючей водой. На вкус она оказалась сладковатой, будто похрустывала. Вечерять уселись прямо на улице, расстелив кусок кошмы, а ночевать пришлось в палатке, набившись битком, как дровишки в поленнице у рачительного хозяина. Иначе никак: ни одеял, ни матрасов – только соседские бока для обогрева. Старая казашка принесла им лепешек, сушеного творога, скатанного в кислые шарики (здесь его называли «курт») и вяленого мяса.
– Бисмилля. – Она подняла к небу желтые глаза под набрякшими веками. – Кушай нада. Больная кумыс пей, – и на землю шлепнулся бурдюк с кислым молоком.
– Это что за мясо? – спросила Аксинья. – Вкуснятина!
– Полгода впроголодь, теперь любое мясо – вкуснятина. – Кондрат тоже протянул беспалую руку к тонко нарезанной колбаске – по прозрачному, сдобренному по краю янтарным жирком кусочку каждому, чтобы всем хватило.
– Жылкы ет [89] , – пояснила старушка.
89
Жылкы ет – конина (каз.).
– Ага, зрозумило [90] , – хмыкнул Степан, протягивая кусочек своей жене.
– Лошадь, – сзади подошел председатель.
– Как лошадь? – Аксинья испуганно отдернула руку. В темноте послышались недовольные хмыки, кто-то перекрестился.
– Мы… лошадятину не жалуем, – робко призналась старая Марфа.
– Очень вкусная лошадь. Спасибо, отец. – Кондрат сверкнул зубами в улыбке. – А как по-казахски «спасибо»?
– Рахмет, – председатель тоже улыбнулся. – А бабушка – апа, или аже, или тате, если не очень старая.
90
Ага, зрозумило – да, понял (укр.).