Жирандоль

Бориз Йана

Но Наум продолжал писать. В конце августа пришло коротенькое письмо, где его рука жирно подчеркнула несколько строчек: «Срочно уходите в лес до партизанов. Немцы уничтожают мойшей поголовно». Берта задумалась. Да, родные Климовичи жужжали несытыми осами после зимней спячки про гетто, про неприятие ее народа, но до конца не верилось. Как можно истреблять всех подряд? Даже волков, что задирали скот, охотники не убивали до самого последнего щенка, оставляли на развод. Природа не терпела пустоты: и волки нужны, и даже шакалы, чтобы избавлять от падали. Да, она читала в книгах про погромы в Испании, но там речь шла об иной вере: христиане против иудеев. Выкрестов не трогали и в гражданских правах не ущемляли, разве в священники да в офицеры им хода не было, но туда не больно-то и стремились. Даже название им смешное придумали – «марраны», вроде «мешумадам» [96] .

Сейчас же религия отошла на второй план. И немцы, и русские вроде бы христиане, а бились насмерть. Зато славяне и азиаты – чеченцы, узбеки, татары – разного вероисповедания, а гибли в одной шеренге. Значит, дело не в религии. Тогда в чем? Неужели фюреру не нравились крупные семитские носы?

96

Мешумадам – выкрест (идиш).

Так у кавказцев рубильники не меньше, а то и больше. Или курчавые волосы? Или обрезанные кончики? Но мусульмане тоже обрезали своих мальчиков, и ничего. С прошлого года по Белоруссии ползали шепотки, что в соседней Польше гитлеровцы всех евреев загоняли, как скот, за колючую проволоку, не кормили и заставляли работать без сна и перекуров. Из оккупированных территорий уже не шепотом, а вслух информировали, что евреям предписано цеплять на одежду желтый лоскут и не выходить на улицы, не бесить арийцев выпуклыми печальными глазами. К чему это? Если желтая тряпица спасет от гибели, то можно и поносить, а вдруг нет? Зачем евреев сажали в поезда и отправляли в Германию? За какие такие заслуги? А вдруг вовсе не в Германию и Чехию шли составы, а куда-нибудь за дальний холм, где ров под насыпью и смерть? Нет, так невозможно. Это бесцельно и бессмысленно, а немцы – люди рациональные. Но все же зачем?

Как ни пытались они с товарками найти ответ, не могли, а потом поняли, что нет разницы. Никого не переубедить, ничего не доказать. Если большие многомудрые идише не смогли, куда уж простым местечковым молочницам!

– Лия, собирайся! – Берта стояла в дверях, растерянная, непослушные вихры вылезли из-под платка, по носу рассыпались крупные капли пота, как после бани. – Мы уходим в лес. Наум приказал.

– Что значит «в лес»? Ты в своем уме? – Лия едва проснулась и с первого взгляда поняла, что сестра всю ночь просидела над письмом: глаза красные, усталые, веки потемнели, уголки большого, старательно вырезанного рта скорбно опустились вниз.

– Ты молодая красивая мейдалэ [97] , тебя не пожалеют. – Берта оглядела матово-смуглую кожу, гладкую, налитую упругой свежестью шею с голубоватой прожилкой, призывно колыхавшиеся под сорочкой груди, небольшие, но круглые, тяжеленькие, как будто расстоявшиеся сдобные булочки перед тем, как нырнуть в печь. – Тебя не пропустят мимо… И Сарку… В лес уйдем.

Лия испугалась. Она не дура, сама понимала, что немец со дня на день мог вломиться в Климовичи, но хотелось отложить такие мысли в сторонку, на завтра или послезавтра. А вдруг что-нибудь случится, чудо какое-нибудь? Мало ей пропавшего без вести Юрася, еще не успела выплакаться, привыкнуть, а тут фрицы перед самым крыльцом.

97

Мейдалэ – еврейская девушка (идиш).

– Собирайся, – бросила Берта, – сегодня и уйдем, нечего тянуть.

В лес собрались не они одни: шесть семей ехали друг за другом на груженных донельзя подводах. Многие ушли заранее, не дожидаясь. Значит, все получали вести о фашистских зверствах, значит, все правда. Сара вцепилась в свои книжки, пока мать наваливала на телегу бебихи [98] , одеяла, харчи. Лия просто плакала, механически перетаскивая узлы и мешки.

– Ничего, скоро вернемся, – пропищала соседка Бася, но голос ее звучал заискивающе, по-щенячьи, как будто и сама не верила.

98

Бебихи – шмотки, пожитки (идиш).

– Господа идише, нам не привыкать к исходу: одним больше, одним меньше. – Старик Ефим стегнул переднюю лошадь. – Овца куда ни пойдет, ее везде остригут [99] , так что не раскисать! Шагом марш!

Процессия

тронулась в сторону нехоженых рощ, обманчиво-мирных дубрав, роковых трясин, под своды древних могучих великанов, видавших не одну войну, прятавших беглецов еще во времена Наполеона и империалистической. Европа всегда нападала на Россию через Белоруссию, раз за разом, пора бы привыкнуть, но народ жизнелюбиво отстраивал разрушенные жилища, выкорчевывал Полесье с пашен и продолжал бытовать на политой кровью земле. Пугливо вжимая головы в плечи, идише задавались вопросом: а почему бы им в свое время не уехать подальше, в тот же Казахстан или Узбекистан? В Бухаре огромное братство, бухарские евреи пользовались уважением еще с допетровских времен. И сытно в тех краях, тепло, виноград, абрикосы, орехи. Говорили, что в степях их вовсе не притесняли, даже не отличали, кто еврейского корня, а кто хохол или литвин. Мол, азиатам все на одно лицо, кто не походил на них самих. Вот и уехать бы туда, как Лева со своим мелитопольским заводом. Сестры радовались втихаря, что у него бронь. Конечно, воевать за Родину – это честь, но все-таки на сердце теплело от незнакомого еще недавно названия «Акмолинск».

99

Овца куда ни пойдет, ее везде остригут (еврейская поговорка).

В летнем лесу царило очарование: стволы облачились в мантии из малахитового мха, арки ветвей оплелись венками плюща, в изумрудных гротах таились рубиновые россыпи малины и сапфировые – черники. Устойчивая плотная тишина едва пропускала птичий цвирк, но никакого напоминания о близкой войне. Первую ночь осилили, составив подводы квадратом и карауля по очереди. Спали плохо: всем чудились горящие в темноте волчьи глаза или слышался хруст валежника под медвежьей лапой. Хоть и знали, что на толпу людей хищник никогда не нападет, тем более летом, когда добычи полным-полно, а все равно не могли повернуться спиной к чаще и забыться. Зато утро обернулось лесной сказкой. Родниковый хрусталь тоненько позвякивал о голубоватые камешки, крошился, растворялся несбывшимися мечтами в толще лежалой листвы. Солнечные копья протыкали наискось тучное тело леса, втыкались в сумрак лужайки, превращая его в сочную зелень.

– Где вас черти носят? – Из-за ближних матерых стволов вышли два хлопца в одинаковых рабочих спецовках с глупой надписью «Белорус». «Сталь», написанная строчкой ниже, долго лежала согнутой и совсем осыпалась, от нее остались только крошки белой краски на темно-синем холсте, как звездочки на рождественской открытке.

– Шолом, – опешили беглецы.

– Спужались темняков? Решили заночевать? Вот и правильно. – Тот, что пониже ростом, улыбался, показывая лупоглазую щербину в зубах. – Собирай пожитки, двигаться будем.

– Ша… Мы… вы… – Дед Ефим начал заикаться. – Так ли… разве.

– Точно, дед, вам к партизанам, а это мы. В тыл вы уж не проберетесь.

– Разве-таки мы умеем воевать?

– Сгодишься!

– Минуточку! Поговорим за партизан!

– Неча балаболить! Немец дорогу перекрыл, не проползешь, дед.

– Азохн вэй! [100] Если бы Бог любил бедняка, бедняк не был бы бедняком! [101] – Ефим закатил глаза и присел на расквецанный край телеги. Казалось, он и не думал спешить.

100

Азохн вэй – еврейское междометие, означающее испуг или удивление.

101

Если бы Бог любил бедняка, бедняк не был бы бедняком! (еврейская поговорка)

– Эй! Вы не на митинг пришли! – Партизан угрожающе поднял винтовку. – Шевелись!

– Разве-таки нам не хватало баламутов в штетле? [102] – тихо спросила сзади Бася.

– А до меня уже спрашивали? – Вперед вылезла тугощекая Роза с нездоровым свекольным румянцем.

– Бабам ша! – постановил хромой Ицхак. – Дядя Фима говорит.

На макушке осокоря нервно каркнула ворона, ей так же нервно ответила лягушка из-под замшелого камня. Ефим нехотя отобрал у чавкавших бразды правления:

102

Штетл – местечко (идиш).