Жирандоль

Бориз Йана

– Мы с ними со всеми поедем? – шепотом спросила Лия у деда Ефима. Берта посильнее прижала к себе Сару.

– Не поедем – полетим, как птички, – непонятно пошутил он.

– А куда ехать-то, дядь Фима? – Берта не удержалась, хоть и понимала, что не время и не место любопытствовать.

– Да полетим, полетим же. – Старик, оказалось, не шутил.

– Как… полетим? – проснулась Сара.

– Я не полечу, – испугалась Берта, – лучше пусть здесь убивают. – Она швырнула наземь тощий баул и плюхнулась сверху, больно стукнувшись копчиком о неприветливую польскую землю.

Глава 15

Августина Пахомова выросла в многодетной семье и искренне считала, что бабу могут сделать счастливой только хлопоты о малышне – своей или чужой – без разницы. Ее родители, рослые ширококостные сибиряки из-под Петропавловска, умудрились,

несмотря на разруху и бескормицу, вырастить шестерых сыновей и трех дочек, таких же высоких, статных, медлительных и немногословных, как они сами. Гутя тоже так планировала: чтобы в старости дом кипел внучатами, а она пекла бы им пирожки, варила варенье и вязала теплые носки. Братья завели свои дворы и начали размножаться. Первый уехал в Павлодар, второй – в Семипалатинск, остальные построились поблизости, в том же селе. Старшая из сестер, Акулина, вышла замуж в Омск, младшая, Аришенька, пока оставалась под отчей крышей. Августина на последнем курсе педучилища тоже выскочила замуж за голубоглазого тракториста Никитку, уехала с ним под Акмолинск и начала рожать. До войны успела состряпать трех карапузов: белобрысую девчушку с отцовскими глазками-незабудками и двух пацанят. В перерывах между недолгими декретными она трудилась в сельской школе, пестовала юных коммунистов, совсем махоньких – с первого по четвертый класс. Учительствовать ей нравилось, вернее, детки умиляли. И они в ответ ее любили, наивно притаскивали в холщовых мешках или потертых ранцах домашнее угощение – пирожки, булочки, баурсаки – или щедроты с веток и грядок: яблоко, горстку слив или спелый помидор. Как будто у нее самой не росло это богатство на огороде. Смешные и милые, озорные и дальномудрые – как их не любить? Но она старалась почаще хмурить брови и не давать спуска озорникам, чтобы не почуяли слабинку и не начали прицельно бить в нее, пока не прохудится и не польется из дырищи вся доброта, не затопит всю округу. Тогда уже никаких уроков, послушания, стихов наизусть, тогда строгий завуч ее накажет и отнимет любимый класс, а ей даст другой, незнакомый, полный чужих капризных учеников и скандальных мамаш, класс, который только придется полюбить и снова держать себя в руках, пряча мякотку под строгим платьем.

Своих собственных отпрысков Августина тоже не баловала: запрягала в хлопоты по дому, по огороду, отправляла старшего в поле к отцу с харчами и требовала примерных отметок:

– Стенюшка, солнышко, если учительский сынок не станет стараться, что тогда остальные? Твою мамку ни во грош ставить не будут. Коли своему сыночке не смогла внушить, кто ж мне чужих-то доверит, а?

Она нехитро обманывала пацана и убегала на службу, зная, что теперь Стенька и мелочь накормит, и дров натаскает, и в школу придет в чистом, причесанный, опрятный, с полным портфелем выполненных заданий.

В мае 1941-го Августина сшила себе новое платье из темно-синего репса с шелковым белым воротником и красовалась на последнем звонке как выпускница, а не как премудрая учительница. Ей даже показалось, что завуч косо посмотрела, ну и пусть. Все равно ее детишки самые звонкоголосые, самые дисциплинированные и вообще самые-самые-самые. Не зря говорят, что любовь к учебе лежит через любовь к преподавателю.

А в июне она порвала свое нарядное платье, выдрала кусок спины с мясом, зацепившись за щепастую раму. Потому что началась война: тут не до платьев. С выпускного мероприятия, загулявшего до позднего утра, она возвращалась в новом платье в последний раз, поэтому и пришлось лезть через окно в пустую школу, чтобы разбудить хмельного сторожа.

Никиту сразу призвали на фронт, но отправили учиться на танкиста. Трактор или танк – оба начинались с буквы «т». Почему-то это известие Гутю успокоило: в танке, за броней не так-то легко будет его достать.

Осень началась не с учебы, а с колхозных полей, занятия задержались со стартом, потому что надлежало убрать урожай без мужиков. Старшеклассники тоже вышли на жатву, радуясь, что вместо учебников им выпала трудовая повинность. Но уже к третьему дню смешки раздавались все реже, а тяжелые вздохи – все чаще. Бабы не ленились, волокли тяжелые снопы и сгружали на телеги. Там подростки со стариками увязывали, укладывали и свозили на элеватор. С хлебом разобрались быстро, навалились всем миром, а с картошкой оказалось труднее. Над степью пролились первые дожди, поля расквасились, на сапоги налипала бугристыми каблуками жирная грязь, волочилась, цепляя вялую ботву, мешала ходить. Лопаты не отваливали землю, а черпали, как тяжеленный половник с похлебкой.

Последних призывников, что еще помогали в августе и начале сентября, загрузили в вагоны и отправили на фронт. Оказалось, что от них проку было о-го-го. Теперь на поля выходили все: и средние классы, и младшие. Искать клубеньки и складывать в корзины для них самое то. Бабы и подростки копали, мелюзга копошилась в грязи, собирала кругляки, отряхивала налипшую кашу.

– Без картохи не пойдет, кимылда! [129] – Звеньевая Маржанка не давала лениться. – Ай, шайтан, кайда барасын? Кимге тастадын мынаны? [130]

Когда на пятый день она охрипла, Августина, грешным делом, даже обрадовалась, иначе голова болела от неумолкавших окриков. Стенька трудился с матерью бок о бок, а младшенькие отставали, от них больше мороки, чем подмоги.

В октябре наконец пошли в школу, снова начались тетрадки и заученные стишки. Спина ныла от полевой натуги, руки огрубели, почернели, учительская ручка смотрелась в них неуместно. Но уже через неделю в школу прибежала похудевшая Маржан и попросила подмоги на складах: зерно горело, надо проветривать, молотить, а рук нет. Августина отложила ручку и пошла сушить урожай: еще не хватало, чтобы их труд пропал даром! Этот хлеб – залог победы над врагом. Его отправят на фронт, и Никитка повечеряет в своем танке сдобным куличом. Оттого и выдюжит, вернется к детям живой и невредимый.

129

Кимылда – пошевеливайся (каз.).

130

Ай, шайтан, кайда барасын? Кимге тастадын мынаны? – Эй, чертяка! Куда пошел? На кого это бросил? (каз.)

– А я на курсы трактористок записалась, – похвасталась Маржан, – мой Кайрат ушел на фронт, так я за него буду.

– А сумеешь? – удивилась Гутя.

– А то! Мен не, котымды кысып отырамын бе? [131]

– Нет, конечно, – согласилась Августина и за – думалась. Получалось, что боевая Маржанка больше любила своего Кайрата, больше в него верила и больше могла сделать. А чем Гутя хуже? Не тупее, не слабее…

– Знаешь, Маржик, я тоже пойду учиться на трактористку, – заявила она, – пока Никитка фрица бьет, я тут за него попашу. Все больше проку будет.

131

Мен не, котымды кысып отырамын бе? – Что я, разве буду сидеть, поджав хвост? (каз.)

– Ай, молодес, шайтан-баба, – похвалила звеньевая, и уже через неделю они терлись попами о промасленные железяки, цеплялись за поручни и ойкали, когда двигатель брызгал в лицо мазутом. Куда уж тут таскать отутюженный синий репс с шелковым белым воротником!

– Никита пишет, что кормят сытно, благодарность шлет, – делилась Гутя.

– А мой на хлеб не налегает, он мясо любит, конину больше всего. А на фронте конины нет, астапыралла. – Маржан улыбалась, отчего ее лицо становилось круглым, как в мирные дни.

Раньше зима считалась за отпуск: сходила в школу и лежи у печи, проверяй тетрадки. Теперь же времени в сутках не хватало: утром уроки, после обеда ток или овощехранилище, вечером учебка. Тяжелые мешки Августина ворочала не хуже иного мужика, но спина ныла беспрестанно. За детьми следила добрая старушка, что еле-еле топила печку через улицу, то есть непонятно, кто за кем следил: то ли она за Гутиной мелкотней, то ли наоборот. Когда заболела Ксанка, Стенька не ходил в школу, сидел с сестренкой, отпаивал ее малиной и облепихой. Мать же пропускать работу себе не дозволяла, мнила, что от ее рук зависела победа в целом и жизнь батьки в частности.

Весной Маржанка, исхудавшая донельзя, так, что скулы выпирали на полдюйма из впалых щек, как у старухи, вспахала на тракторе свою первую полосу, изматерилась на русском и казахском, попортила пашню и сломала жизненно важную шестеренку, без которой трактор категорически отказывался дальше тарахтеть. Хромоногий учитель-механик со злости сорвал с себя шапку и бросил в рассупонившуюся грязь.

– Нет вам, бабам, веры, только портите все! – Он со злостью вытер хлюпавший крючковатый нос кулаком, отчего тот своротился набок и почти прилип к правой щеке, как будто его слепили из пластилина и наспех насадили на лицо.