Жирандоль

Бориз Йана

– Погоди, Лексеич, дай мне попробовать, я сдюжу, – заступилась за подругу Августина.

– Че пробовать? Трактор сдох, с… – Он проглотил ругательство, сплюнул, взгромоздился на лошадь, не щадя покалеченную ногу, и поскакал в мастерскую. – Идите домой, сегодня учебы не будет, – крикнул с дороги, не оборачиваясь.

– Пошли отбирать посевной, – скомандовала Маржан. Ее смуглую переносицу прорезала глубокая складка: от Кайрата давно не было писем, а свекор недавно зарезал последнего барана.

– Пошли, подруга. – Августина засеменила

рядом, стараясь вздыхать в унисон. Ей казалось, что таким образом она поддерживала звеньевую.

– Я уже неделю не сплю, сил совсем нет, – призналась Маржан.

– Я уже полгода не сплю вдосталь, так, по два-три часа. Привыкла уже. Так что, держись, собирай силы. Можно спать недолго и не выдыхаться.

– Дети болеют, ночью будят. Вот и три часа не получается. Только засну, плачет, а потом не засыпается.

– Да… – С Августиной тоже бывало, что от усталости не спалось, как будто организму не хватало тех самых крошечных силенок, чтобы закрыть глаза и отвалиться, пропасть в спасительной бездне. – Не спать нельзя. Кто не спит, тот не сможет работать.

– Правильно. Сейчас вот прям завалюсь на сеновал и подрыхну. Хорошо? А ночью поработаю.

– Хорошо, покемарь на хранилище, мы сами управимся. А то проку с тебя не будет.

Назавтра она планировала исправить Маржанкину ошибку и оседлать трактор. Но вышло по-иному. Ночью раскровянились женские дела, к утру схватило живот, так что ни сесть, ни встать. Она лежала под одеялом и охала.

– Мамка, ты чевой? – испуганный Стенька дожевывал пустой хлеб, собираясь в школу.

– Ты, сынок, погоди уходить… – Голос звучал надтреснуто, глухо. – Сбегай в медпункт, позови оттуда бабу Симу.

Сын ушел. Через полчаса приковыляла старенькая баба Сима, не снимавшая валенок даже летом.

– Ты чегой-то? – беззубо прошепелявила она.

– Болит… кровит…

– Беременна?

– Типун вам на язык! От кого ж? Месячные у меня пошли, а вчерась надорвалась на овощах, посевной фонд перебирала, мешки таскала.

– Вот и дура! – Диагноз бабы Симы оказался неутешительным. – Я не врачиха и не медсестра. Сиделкой в империалистическую войну была, а теперь просто бабка перед смертью. Могу только зеленкой помазать. Тебе надо в город, в больницу, к настоящему доктору.

– Кто ж меня отпустит? А уроки? А посевная?

– А помрешь? – в тон ей продолжила перечисление сиделка давно отгремевшей войны. – Кто тогда детей глядеть будет?

К вечеру стало хуже: поднялась температура, живот вздулся, отвердел. Всю ночь она промучилась, а к утру боль сделалась невыносимой. После полудня завуч, которая теперь заменяла и историка, и географа, и второго математика, ушедших на фронт, раздобыла телегу с едва живой лошадью, старика Алпысбая в качестве возницы и отправила Августину в Акмолинск. За детьми обязалась приглядывать все та же старушка через дорогу, что не могла сама натаскать дров. Ну и ладно, они большие, сами управятся.

В больницу прибыли только на

следующее утро, и то ночью ее подобрала полуторка, а старика Алпысбая отправили домой с его неторопливым скакуном. Кровь лила не переставая, уже измазала и ватные штаны, и тулуп, хотя Гутя положила в трусы рваную наволочку, а внутри ком тряпья величиной с полено. Еще и меняла по дороге.

– В акушерскую, срочно, – скомандовала бойкая казашка в приемном покое, едва глянув на окровавленные тряпки. – Следующий.

В невоенных больницах докторов совсем не осталось: все ушли в госпитали. Вот и эта наверняка еще фельдшерские курсы не успела окончить, а уже распоряжалась всеми и вся, отнимала и даровала жизни, как Господь Бог.

В гинекологии, переехавшей в родильный блок, докторица оказалась повзрослее и подобрее.

– Здравствуйте, я Инесса Иннокентьевна. – Она говорила не как местные, казахстанские. Что-то холодное и высокомерное чудилось в голосе, в манере держать голову, вытягивая подбородок вперед и чуть-чуть вверх, и в прямой балетной спине. Наверное, из беляков, уцелевшая из дворянского сословия. – Что с вами случилось? Когда началось кровотечение?

Августина рассказывала неохотно: да, нет, ничего не случилось, все как всегда…

– У вас запущенное воспаление, и, возможно, это еще не весь перечень диагнозов. Я должна провести обследования, потом станем лечить. – Инесса отвернулась к столу, наклонилась над бумажками.

– Когда я смогу поехать домой? – Августина попробовала сесть на кушетке, но голова закружилась, и она с печальным охом упала на клеенку.

Рыженькая красотка с трудом отодрала форточку от ревнивого окна, впустила в палату запах половодья и влюбленности, как будто в этом мире не злобствовала война и давным-давно отбушевали бураны.

– Домой? Через две недели. Край – десять дней. – Слова докторицы звучали совсем неопасно, словно сквозь вату: приятно, прохладно, убаюкивающе. Запах отбеленной чистоты успокаивал, отодвигал непонятные формулировки за клеенчатую ширму.

– Нет. Мне недозволительно. Пропускать работу – это ж лучше помереть.

– Здесь я решаю, кому жить, а кому… – Во врачебном голосе просквозила неприязнь.

Оставаться под синеватым больничным потолком сразу показалось страшным испытанием, хуже, чем боль и тряска.

– Мне бы домой поскорее, к деткам.

– Куда вы собрались, Пахомова? Вы даже до палаты сами не дойдете. – Инесса укоризненно покачала красивой головой с накрахмаленным довоенным колпаком, сидевшем на кудрях как неуместная, выдраенная слугами белоснежная корона, с заломами, о которые можно порезаться. Августина давно не видела такой непрактичной белизны. – Я выписала препараты, сейчас Тамара сделает вам укол.

Она взяла колокольчик и позвонила, точь-в-точь как барыня в великосветском поместье, правда, сама Гутя таких в своей жизни не видывала, но матушка рассказывала, что так себя вели помещики до революции.