Жирандоль
Шрифт:
Водовозы безостановочно колесили по Акмолинску, их дороги, как веревочки кукольных представлений, держали в кулаках два дощатых помоста у Ишима, справа и слева от городского сада. Въехав на них, полагалось наливать бочки длинными черпаками, а зимой колоть пешнями лед, укладывать остроугольные бело-голубые глыбы на розвальни и продавать уже их, а не речную воду. Пить чай из растопленного льда вкусно, но Каиржан все равно предпочитал колодезную.
Степное урочище Карауткуль [144] , где в древности пролегал караванный путь в Россию, а ныне рос и множил свои постройки Акмолинск, слыло нехорошим местом: густые заросли жимолости и тальника на левом берегу Ишима дежурно служили укрытием для разбойничьих засад, потому и назвали брод через реку черным. Крутой глинистый обрыв на изгибе правого берега походил на приготовившегося к прыжку волка, посредине улеглась желтая рыба с зелеными плавниками – поросший шиповником песчаный остров. Сама же река не могла похвастать крутым нравом: на перекатах ее переезжали и переходили вброд, в засушливые годы
144
Карауткуль – черный брод (каз.).
Каиржан родился и вырос в ауле Кырык-Кудук [145] и привык к мягкой, вкусной колодезной воде. На фронте приходилось пить всякую, даже и не воду совсем, но, вернувшись к мирным занятиям, он все же предпочитал зачерпнуть кружку из настоящего деревянного ведра, полакомиться, порадовать десны сладкой ломотой. После коллективизации родное село стало чахнуть, скот забрали, а без него казахам делать на земле нечего. Их семья перебралась в Акмолинск, отец и старший брат, помыкавшись на поденщине, устроились в народную милицию. Потом отца перевели охранником тюрьму, а брата убили. Глядя на свои руки с коротким, каким-то детским мизинчиком, Каиржан обязательно вспоминал агатая [146] : у того тоже кишкентай бобек [147] не дотягивал до остальных.
145
Кырык-кудук – сорок колодцев (каз.).
146
Агатай – ласковое обращение к брату (каз.).
147
Кишкентай бобек – мизинец (каз.).
Братья и в остальном выросли похожими: коренастые, большеголовые, с опущенными вниз уголками глаз, смуглые до черноты. Их нередко путали, отчасти из-за того, что весь невеликий гардероб носился на двоих, каждой вещи свое время и место. Больше всего Каиржану нравился братов ремень с собственноручно выкованной пряжкой. В то лето они вместе пасли аульных коз, с утра до вечера ходили с ними по берегу речушки вдалеке от истоптанных пастбищ. Там и отыскался черенок ложки, ставший потом стараниями долгих зимних вечеров кособоким кошачьим силуэтом на рамке. Агатай долго трудился над ней, переделывал, носил к кузнецу. Кошка появилась не сразу, сначала на ее место претендовал бык, потом волк, но умения хватило только на кошку с дырочкой вместо глаза и длинным хвостом, превращавшимся в нижнюю перекладину. У хвостатой обнаруживался скверный нрав, бока болезненно пухли, лапа кривилась. Много раз Бауржан хотел плюнуть и раскатать невнятную, непослушную хреновину в тесто, а потом вытянуть простецкую колбаску и все. Но зима в степи долгая, а заняться нечем. В конце концов она осталась сидеть, вытянув длинный хвост, с годами отполировалась, заблестела не хуже заводской и казалась младшему братишке шедевром. Если старший позволял потаскать свой ремень, день становился праздничным с самого утра. Коз съели, братья выросли из детских рубах, износили старые штанишки, а своенравная кошка и не думала сдаваться. Выходило, что аульный кузнец знал свое дело: пряжка пережила не один ремень.
Став взрослым, Баур с ней так и не расстался. Только брата больше нет, его перед самой войной подкараулил разбойничий нож. Он и смерть встретил, перепоясанный ремнем с приметной штуковиной. Каиржан поклялся отомстить, найти убийцу и задушить собственными руками, но не успел: ушел на фронт, дважды лежал в госпиталях, получил две медали и дошел до самого Берлина.
Он вернулся в родные степи целый снаружи и дырявый изнутри, думал, что к очагу, а оказалось – к покосившемуся от невнимания колодцу с проваленной крышей. Жена нашла другого и даже успела родить от него дочку, колодезная черепица разлетелась по миру, как несбывшиеся мечты. Он вез трофейные подарки: платье из нейлона, какого в их степи еще не видывали, лаковые туфельки на каблучке, патефон. Тащил по дорогам войны этот скарб и думал, как обрадуется его Камшат, как станет хвастать перед кумушками. Оказалось, не надо ей, лучше иметь под боком блядовитый, отъевшийся в тылу хуй, чем заводную музыку. Каиржан отдал трынделку матери, а платье – снохе, вдове погибшего брата, себе оставил только наградной пистолет и старинные побрякушки из кладовой какого-то графа: то ли золото с камнями, то ли просто дрянь. Нет, он не печалился одиночеством, после войны мужское население поредело и на каждый котачок [148] находились желающие, но бесило предательство жены, ее подлая расчетливость. Получалось, она его похоронила раньше времени и припасла для своих бабских нужд, для суровых акмолинских зим сугрев понадежнее. Сука! Обиженная любовь собрала в котомку теплые воспоминания и ушла, ее место заняли гнев и ярость. Как он ни отгонял злые мысли, степной ветер приносил их назад. Каждый раз, вспоминая солдатские посиделки, наивные мечты, которые мешались с пороховым дымом в промозглых
148
Котак – мужской половой орган (каз.).
149
Каншык! Акен ауз! – ненормативная казахская лексика, брань.
Еще до войны Каиржан по протоптанной дорожке зашел в ряды народной милиции, вернулся с фронта туда же, только стал злее. Давешняя клятва не забылась, а дополнилась новым обещанием: теперь, во-первых, надлежало наказать убийц брата, а во-вторых, вывести на чистую воду тыловика, спавшего с его женой.
– Эй, Каиржан, бауырым [150] , шык [151] , жур [152] , поехали! – В размышления втесался трескучий голос сторожа Габбаса.
150
Бауырым – только в переносном смысле употребляется вместо «дорогой, милый»; по-русски – «душа моя, сердце мое». Дословно «моя печень» (каз.).
151
Шык – выходи (каз.).
152
Жур – пошли (каз.).
– Не болды? [153]
– Ой-бай! – старик запричитал, закрякал.
Не удовлетворясь таким подробным и красноречивым объяснением, Каиржан потопал через переулок в милицейскую контору. Усатый Ефимыч уже стоял в дверях, мял в руках фуражку.
– Что? – кинул Каиржан, доставая из рабочего стола наган и цепляя на ремень наручники.
– Убийство, гуторят. – Медлительный Ефимыч в отличие от всполошенного Габбаса не повышал голоса и смотрел сонным тетеревом.
153
Не болды – что случилось (каз.).
– Так поехали?
– Угу.
Роза Багланова – казахский соловей, звезда первой величины. На ее концерт билетов не достать, хорошо, что директор филармонии удружил контрамарками. Арсений Михайлович за неимением пары взял в спутницы свою самую добросовестную ученицу – Шевелеву. Она от восторга аж заскулила. Хорошо, что его имперские навыки до сих пор могли принести кому-то счастье. Первая песня растревожила старые раны, позвала в любовь, вторая напомнила о несбывшемся, а во время третьей профессору стало плохо: перенервничал, расчувствовался. Сердце устремилось ввысь за завораживавшим голосом, но не догнало, сбилось с ритма.
– Деточка, мне плохо, – шепотом выдавил он.
Агнесса, растроганная и не замечавшая ничего вокруг, не сразу вынырнула из чудесного пруда посреди потрепанного зрительного зала Акмолинской филармонии и тут же почувствовала знакомый запах валерьянки.
– А? Что?.. Пойдемте, Арсень Михалыч, надо в больницу, – затревожилась она.
– Нет. Ты послушай… концерт. Я сам… petit a petit [154] .
– Да вы что? Я с вами!
– Ну, прости, ласточка моя, desole… [155] Пойдем.
154
Рetit a petit – потихоньку (фр.).
155
Desole – сожалею (фр.).
Они выбрались на улицу, Ася распахивала легкий пыльник навстречу несерьезной сентябрьской прохладе, а учитель, наоборот, кутался в пиджак.
– Сейчас подвезет кто-нибудь в больницу, пока присядем здесь. – Она резво вытащила нужное из памяти, пощупала пульс, расстегнула верхнюю пуговичку его рубашки.
– Лучше домой. На случай, если хуже станет, у соседей есть телефон. Мне на улице полегчало, дышать есть чем.
– Ну да, дышать. – Она бездумно повторила, пытаясь заглянуть за оттянутое веко, нет ли лопнувших капилляров. – В груди не болит? Руки чувствуете? Не немеют?
– Домой, там посмотрим. – Он зателепал мелкими шажками в сторону набережной, ей пришлось догнать и взять под руку.
– Ладно, домой. Завтра доктора пригласим.
До перекрестка Сакко и Ванцетти добрались пешком, хоть не раз подворачивалась возможность оседлать случайный автомобиль.
– Нет, если на подводе, тогда ладно, а в автомобиле не хочу, воздуха мало, – капризничал Арсений Михайлович, и спутница слушалась.
Припозднившихся подвод, как назло, на мостовых не паслось. Темные трущобы в закулисье увядавшей листвы встретили обыденно, ничего, мол, войну пережили, а тут какое-то сердце затрепыхалось не в такт. Они поднялись на второй этаж. Агнесса взяла из его подрагивавших рук ключ и хрустнула замком.