Жирандоль
Шрифт:
Долгие разговоры катались вокруг войны, не попадая в цель. За сердечной беседой не заметили, как прокукарекали первые петухи.
– Я, пожалуй, на завод пойду. – Айбар потянулся, расправляя затекшие плечи.
Платон замер, неодобрительно покосился:
– Что вас всех к железу-то тянет? Что вы его есть будете, что ли?
– Рабочим хочу… того-самого… и в техникум вечерний…
– Тс-с… Ты посмотри, Платоша, какой он просвещенный-то стал. – Тоня накрыла своей рукой мужнюю. – Совсем не тот паренек, что уходил отсюда. Ты не держи его. Пусть. Дай Господь тебе счастья, Айбарушка, несчастья уже ты хлебнул
Сенцов молча согласился с женой. Ладно, если тянет в город, то пусть идет. Хотя и здесь ему рады, ждали как своего, как сына, оставшегося где-то под Орлом. Через два дня Айбар уже получил койку в общежитии и место на заводе станкостроения, где во время войны выпекали минометы и фугасы, а теперь снова собирались изготавливать мирное, безопасное из того же самого железа, на том же угле. Завод назад не поедет, невыгодно. Он останется здесь, а в Мелитополе построят новый. Так решила партия. Начальник цеха, совсем седой Лев Абрамыч, коротко махнул в сторону бесцветной бабы, и она стала учить ремеслу токаря. Привычные к металлу и к командам руки слушались исправно, чутко ловили такт станка. Изголодавшаяся по настоящей науке голова кидалась осваивать кучи нового, непонятного, но интересного, выныривала среди незнакомых терминов и с удивлением возвращалась назад: доучивать, дочитывать, допрашивать.
– Какой казачонок славный, – хвалила его наставница, многодетная Феня, потерявшая на фронте мужа и брата, оттого вечно несчастная, с затравленным взглядом, но работавшая ударно и за мужа, и за себя, и, пожалуй, даже за брата.
– Да, въедливый. Бывалый фронтовик, контужен, ранен. – Лев Абрамыч что-то помечал в блокнотике и близоруко щурился: за годы войны он почему-то стал совсем плохо видеть, то ли от ночных бдений над чертежами, то ли от нелеченых простуд, то ли просто от нервов. Жена-врач научила искать корни не на поверхности, так что теперь он верил, что причину и следствие могут разделять широкие переполосицы, вовсе не имевшие отношения к делу.
Айбар страстно полюбил город, завод, даже общежитие, где всегда находилось с кем поспорить, помечтать и покурить. Он совсем не тосковал по уединенной жизни в хибарке Рахимы с земляным полом, по лежанке с большеглазой Ак-Ерке. Только Нурали все никак не получалось забрать.
Весной приехала Антонина, ей следовало показаться городскому врачу, вот и его навестила по пути, с пирогами и домашним вареньем. Он обрадовался, как родной тетке, потащил на завод хвастаться, знакомить с приятелями. Проходя мимо доски почета, Антонина остановилась и охнула:
– Авербух, начальник цеха. Это ж его жена меня резала, Катьку на свет Божий вынимала. Я ее фамилию навсегда запомнила.
– Ну точно, Тоня-апай, его жена врачом работает, – подтвердил Айбар.
Ему живо вспомнился холодный мартовский вечер, сиденье за дощатой перегородкой с теплоглазой кудрявой сиделкой, юной и прекрасной, как с обложки импортных папирос. Как давно это было и как недавно. Катюха уже вовсю спорит, пререкается, баловница растет и умница, каких эта степь еще не видывала. Новое поколение строителей коммунизма, тех, кто не запомнит войны, людей без изуродованных, вывернутых наружу душевных рубцов.
– Так ты привет ей передай от меня, она вспомнит, часто ль старухи рожают-то. – Тоня хихикнула. – И варенье передай, а я тебе еще привезу. Из огорода,
Айбар не пожалел варенья, все равно не собирался его есть, хотел отвезти сыну, хоть и не знал, когда выпадет случай. Он остановил вечером Льва Абрамыча возле проходной. Тот пыхтел под грузом некстати вышедшего из строя тяжеленного агрегата, взваливал его на плечо и тут же, крякая, снимал, обнимал, пробовал утащить на весу.
– Помочь?
– Вот, сломался, попробую разобрать и починить. – Инженер поставил ношу на пол у проходной, вытер вспотевшие очки.
– Давайте… того-самого… вместе. – Айбар ловко ухватил за ушко, Лев взялся с другой стороны. Так выходило легче. По дороге вылилась наружу история «пользительного» варенья и девочки Кати.
– Ну, поедем со мной, сам отдашь и сам расскажешь. – Лев Абрамыч кивнул на притормаживавший автобус. – А то мне по лестнице не допереть одному. И я, чес-слов, запутался, кто кому какая родня.
На самом деле таких историй в послевоенном Акмолинске были горы, и кучи, и холмы с пригорками. Люди роднились по праву есть один хлеб, волочить одну ношу, а вовсе не по крови или фамилии.
Лев, Инесса, Ася, Броня и Герман занимали две комнатки в бараке, стыдливо спрятавшемся за фасады Революционной улицы. С мостовой к нему вела тропка между двумя домами поавантажнее, заканчивавшаяся деревянной аркой без ворот. В одном квартале справа несла повинность Старая площадь – свидетельница всего недолгого прошлого уездного городка. На ней собрался маленький хор действительно красивых домов дореволюционной купеческой архитектуры, нынче засиженных шинелями и гимнастерками.
Халупу Авербухов поддерживали за обе руки товарки, такие же неказистые и не доросшие до приличной высоты, с низко свисавшим с крыш тесом и больше походившим на бруствер цоколем. Одна комната днем служила гостиной, а по ночам превращалась в супружескую спальню, второй выпала судьба понадежнее: она круглосуточно оставалась детской, с письменным столом, книжной полкой, сколоченной Львом из старого шифоньера, который не влез в комнату, когда туда запихнули аж три кровати. Теперь от шифоньера осталась только одна секция, зато самая важная, с погрызенным зеркалом на внутренней стороне, так что жаловаться не приходилось. Вещей у них все равно мало, и так вместятся. Диван, а по совместительству и супружеское ложе, накрывало лоскутное одеяло-покрывало – подношение одной из постоянных пациенток, почти калеки, но не выпускавшей иголки из пальцев. Инесса ее лечила изо всех сил, и одеяла множились, покрывали уже и кроватки, и даже табуретки. Только шерсть следовало набивать свою, но здесь уж помогали прочие немощные – из колхозов, где с баранами попроще.
Первой, кого увидел Айбар, оказалась та самая распрекрасная сиделка. Она чуть повзрослела с их последней встречи и стала еще красивее: заострились скулы, больше не смешил нос, на котором зайцами на бревне деда Мазая собрались все веснушки с лица, словно собираясь переплыть с правой щеки на левую. Агнесса тоже его узнала, вроде даже обрадовалась.
Инесса не помнила Антонину, слишком много через ее руки прошло измученных женских утроб, недоношенных детенышей, швов, слез и выкидышей.
– Нет, не вспомню. – Она равнодушно открыла банку с вареньем, понюхала. – А и правда замечательно пахнет. Садитесь чай пить.