Жирандоль
Шрифт:
– Да как же не помните? – Гость не соглашался, требовал напрячь докторскую память и вытащить из недр случайный, малозначимый образ. – Ей было сорок восемь. Понимаете? Того-самого… сорок восемь. У нас в ауле бабушками раньше становятся. А ее мужу пятьдесят семь! Вообще шал… старик… А она родила!
– Да у нас раз в квартал попадаются старородящие. Казашки – те вообще молодцы. Они помногу рожают, вот и продлевают репродуктивный возраст. Только рахита много у новорожденных.
– Но Тоня-апа не казашка, неужели не вспомните?
– Да нет же, даже пытаться не стану. Мне бы диагноз, аномалии беременности.
Ее память
Инесса перебирала рельсы давно отзвучавшей дороги. Тот ребенок уже скоро в школу пойдет, а она до сих пор держала его за ножки вниз головой, красного, бездыханного, шлепала по крошечным сморщенным ягодичкам и требовала: «Кричи… Ну же, вдох… Кричи!» И он закричал. Ни веса, ни роста записать не смогла, только пульс. Трижды рожали в дороге, и каждый раз звали ее помогать. А ведь когда-то она считала, что самые страшные условия ей встретились в памятный день знакомства со Львом, у него в коммуналке на Петроградской, когда Берта произвела на свет Сарочку.
– Ладно, Иннуль, не помнишь, и все. Зато я помню тех детишек, с которыми вот его оставила. – Агнесса рассмеялась и показала на Айбара. – И он сидел с ними на полу, кормил, сказки рассказывал.
– Ага, бросила мне чужих детей и говорит, того-самого… следи за ними. – Он тоже улыбнулся. Тепло общего воспоминания ударило током, закружило голову.
Свет малинового абажура над круглым столом стал мягче, в цвет варенья, а Лев Абрамыч в домашнем фланелевом халате и войлочных тапочках на босу ногу уже не пугал, не казался таким грозным и всевидящим. Фронтовик рассказывал про Украину, которую прошел от берега до берега. Нет, в Мелитополе не случилось воевать, зато Харьков, Сумы и Чернигов освобождал, все улицы выучил – и старые названия, и новые.
– У меня в Белоруссии сестры… остались, – помрачнел Лев. – Как узнать их судьбу? Каждый день думаю, ответа нет.
Инесса опустила глаза, Ася выпорхнула из-за стола, якобы побежала к детям по неотложной надобности, будто домашние задания у них остывали или, наоборот, вскипели уже.
– А они… евреи?
– Конечно, евреи. – Лев сердито посмотрел на гостя, тот замялся, покраснел. – Местечко немцы разорили, соседей заживо закопали… под Могилевом. Мне соседка одна написала, ее в гетто угнали, там голодом морили, потом в Германию отправили. Но не довезли, наши поезд отбили. А то и их бы не стало. Так вот, в гетто сестер не было. Как искать?
– Вы хотите, чтобы я… того-самого… однополчанам написал? А они дальше? Давайте, я могу. – Айбар обрадовался, что его фронтовая служба не закончилась, что может быть полезен этим умным сострадательным людям.
– Точно, напиши! – Из детской вынырнула Ася, задорная, оптимистичная. – Раз их никто не видел, значит, живы.
– Живы, Левушка, – эхом отозвалась Инесса, но тем же тоном, каким говорила, что не помнила Антонину и ее роды.
– Надо…
Он вышел под звезды, только набиравшие силу. Долгие шаловливые сумерки играли в прятки с настоящей ночью: то подпустят темноту пониже, то снова прогонят. Домой не хотелось. Под ногами беззлобно чертыхались отлетавшие камешки, в соседнем проходном дворе пьяная компания распевала фронтовые песни: «Катюшу» и «Темную ночь». Наверняка там найдутся заводчане, позовут и его к себе в круг. Встречаться с людьми не хотелось, любые встречи приводили к воспоминаниям о войне, о товарищах, кто где воевал, под чьим началом, куда заходил, и в конце скатывались к обязательному перечислению потерь. Этот вечер не располагал к прошлому. Пришла пора захлопнуть печальную страницу и открыть новую: с работой, учебой, строительством веселой жизни без войны и без горя. «Надо бы оформить развод. – Мысль закралась сама собой, раньше он ни о чем таком не думал. – Надо бы спросить у Иваныча, как это делается». Он впустую прочертил среди общежитских кварталов три или четыре спирали, посидел на завалинке перед сломанным стареньким домиком, от которого осталась только кирпичная печка и трухлявый фундамент. Вот так, домик сломали на дрова, а корни не выкорчевали, оставили торчать как напоминание о чьем-то детстве. На этом месте вырастет новая многоэтажка с чистыми окнами, и в одном из них, возможно, будет улыбаться его собственное лицо.
Он пробрался на свою койку, когда все уже спали, разделся в продымленной папиросами темноте, открыл окно. От скрипа кто-то пошевелился, чертыхнулся. Неважно, все равно сейчас захрапят. Сон навалился приятной сдобной женщиной, всю ночь ласкал прихотливыми образами и оставил утром бодрого и счастливого.
Авербухи тоже легли спать в хорошем настроении. Льву казалось, что Айбар – именно тот, кто найдет ниточки к сестрам, а Инессу просто тешила добрая весточка от очередной пациентки.
– Мы уже отправили сто семьдесят два письма. Закон перехода количества в качество никто не отменял. – Лев скрупулезно вел учет корреспонденции, разосланной по всем войсковым частям, госпиталям, сельсоветам. – Когда-нибудь мы узнаем судьбу Берты и Лии… Я… я хочу хотя бы знать, как и… где они… погибли.
– Не узнаем судьбу, а встретимся с ними, живыми и здоровыми, – перебила его жена. – Я же говорю себе перед родильным креслом, что никто не умрет, и никто не умирает. Тебе тоже надо именно так думать. Чтобы никаких «как» и «где» больше не слышала!
Из детской выскочила Агнесса в розовой сорочке, ласточкой метнулась в прихожую, вернулась назад с сумкой и, извиняясь, ойкнула.
– Ась, а парень-то какой пригожий, – под разнила сестру Инесса, – глаза какие необычные, высокий, широкоплечий.
– И смышленый. Учиться хочет, – поддержал жену Лев, сопротивляясь первому сну.
– И на тебя учащенно дышит. – Старшая сестра хохотнула. – Ой, не упусти свое счастье, сейчас женихов-то мало, утащат из-под носа.
– Зачем мне такой? – Уже на пороге детской Агнесса развернулась на пятках, сделала два шага назад, к разложенному супружескому дивану. – Он необразованный, говорить не о чем. И женатый.
– Ну не совсем женатый, как я поняла. – Инесса понизила голос, потому что муж у ее плеча уже похрапывал.