Жить не дано дважды
Шрифт:
Холодная ночь шла на убыль. Блекли звезды, серело небо, на востоке разгоралась заря. Наконец, брызнуло солнце, и земля ожила. Засверкали росинки на траве, защебетали и запорхали птицы. Я даже не предполагала, что их столько здесь. Прогудел над ухом полосатый шмель, прямо в ладонь плюхнулась конопатая божья коровка.
Божья коровка, дам тебе хлеба. Божья коровка, полети на небо.Слышится мне свой собственный голос из детства. Я счастливо
Охватывает беспокойство — как она, моя связная, приземлилась, как добирается, подходит, ищет. Чем ближе минутная стрелка к десяти, тем тревожнее. Последние минуты приходится держать себя в руках, стиснув зубы. Ох…
За спиной — хруст сухих прошлогодних листьев, шорох раздвигаемых кустов. Я всматриваюсь из укрытия — синее пальто, белый платок, сумка… Нина! — рвется в крике сердце. Но я зажимаю его ладонью и негромко говорю:
— Снимите платок, уже тепло.
— Я поняла, сейчас сниму!
Все!!!
Продираясь сквозь кусты, душу в объятиях Нину. Она хохочет. Мы валимся на землю.
— Сильна-а, Пуговица! — дразнит меня Нина. — Как мы говорили? Мала Пуговица, а нужна. Так?
Я ничуть не обижаюсь, и непонятно — почему там, у своих, я обижалась на эту шутку. На шутки вообще неумно обижаться.
— Слушай, Ольга, давай пока пожрем, а?
Нина вытаскивает из сумки немецкую колбасу, молдаванские хлеб и сало, — это ей в дорогу так дали. У меня заныло в желудке — почти сутки ничего не ела, и вообще со дня приземления в тылу жила впроголодь.
— Нина, ну как там у нас?!
Нина протягивает мне ломоть хлеба с салом. Говорит неожиданно мягко:
— Ешь, ешь, — все расскажу. Отощала ты… И не Пуговица, а Кнопка стала. — Она надкусила свой ломоть, прожевала. — В общем все по-старому. Все приветы шлют. Татьянка с Максимом вернулись — живы-здоровы. Тоже привет шлют.
Нина привирает — никто не знает, с кем на связь она идет. Не знала и сама Нина, у нее лишь место и время явки, пароль. Это, чтобы обезопасить разведчика, на тот случай, если связного задержат. Да и связному тогда легче — не запутается, не выдаст нечаянно. Не знает он, с кем идет на связь.
Нина привирает, а мне хорошо. Потому что, если бы наши знали, они непременно послали бы приветы. Можно считать даже, что приветы посланы.
— Тут как делишки? — спрашивает Нина с полным ртом. — Мне командование дало двое суток.
— Двое суток? — у меня кусок застрял в горле. — Тут неделю идти до линии фронта!
— Идти? — Нина щурит глаза. — Когда это я пешком ходила тут? Подвезут.
— Кто?
— Немцы. На легковой машине. Не знаешь, что ли, им приказ такой — транспортировать с удобствами связную советской разведки, старшину Советской Армии Рябухину. Шик, Кнопочка!
Нина хохочет, наверное,
— Так как тут? — спрашивает Нина.
Коротко рассказываю о случившемся, огорчаюсь, что не удалось подготовить место для засады, откуда можно сфотографировать.
— Да чего там, — прерывает Нина. — Пошли, поищем.
Мы выбираемся из рощицы на дорогу.
13.
— Вот он, — сказала я Нине, — предпоследний. Но за углом не улица, глухой тупичок.
Нина присела под калиткой завязать неразвязанный шнурок на туфле. Болтала, громко смеялась и заглядывала в щель. На той стороне улицы показались две фигуры — мужчина и женщина.
— Прохожие, — сказала я негромко, и громко: — Что за шнурки у тебя!
— Проклятые!.. Через каждые два шага развязываются…
Нина поднялась, и мы прошли дальше. Мужчина и женщина были уже далеко — мы юркнули в тупичок, густо поросший молодой акацией. Тупичок был глухим, ни одна калитка не выходила в него. Заборы высокие, гладкие.
Нина скомандовала:
— Лезь мне на плечи! — Видя, что я не решаюсь, прикрикнула: — Не интеллигентничай, лезь!
Я вскарабкалась на плечи, край забора оказался на уровне груди. За забором пара яблонь, сбрасывающих нежный цвет, и негустой еще, в молодой зелени, виноградник. Небольшой плетень огораживал эту часть виноградника от другого — того, который нам нужен.
Я спрыгнула на землю. Мы пошептались и приняли решение.
Снова я на Нинкиных плечах, подтягиваюсь и сажусь верхом на забор. Одной рукой держусь, другую протягиваю Нине — она, как альпинист по отвесной скале, лезет, упираясь в гладкую стену. Прыгать с забора в сад опасно — нашумим. Нина подает мне руку, я тем же способом, как Нина поднималась, спускаюсь. На земле крепко ставлю ноги, и Нина спускается мне на плечи.
Пересечь виноградник, перебраться через низкий плетень — дело двух минут. Еще две-три минуты понадобилось, чтобы отыскать удобное место. И вот мы стоим на коленях, прикрытые виноградной лозой, перед нами — клочок двора и часть дома с крылечком Тишина, пустота. Так мы сидим десять минут, и двадцать, и сорок, и час.
И конца не видно нашему сидению. Ноги — не свои. Мы уже и присаживались на корточки, и приседали на пятки, и снова становились на колени. Я пришла в отчаяние от неудачи. Неужели связная уйдет, не выполнив задания? По моей вине.
Приближался вечер, тень от дома закрыла двор.
На исходе второго часа дверь распахнулась, на крыльцо вышли…
— Они! — вцепилась я в Нинино плечо. — Они!
Первым шел пожилой мужчина в гражданском костюме и сапогах военного образца. Он спустился со ступеньки и повернулся лицом к двери, из которой вышли двое молодых. Нина щелкнула несколько раз затвором фотоаппарата. Подождала несколько минут: не повернется ли первый к нам лицом? Но они вдруг быстро проскользнули к калитке.