Живая душа
Шрифт:
– Живой лисенок-то? – спросил Рыжий у Сутулого.
Они закончили скирдовку [70] , и Рыжий, торопясь домой, залез в кузов автомашины, бросив трактор напарнику.
– Чего ему не жить? Как ни плохо, а подыхать никому неохота. – Сутулый отряхивался от пыли и сенной трухи. – Вот сейчас соскоблю в бане трудовую копоть и попробую выпустить.
– Совсем, что ли? – Рыжий покосился на него.
– Я еще не чокнутый. Не за тем добывал, чтобы вот так, за здорово живешь, выпустить. Пиратку натравлю следом. Пусть учится лис трепать.
70
Скирд'oвка –
– Он же его задавит! – не понял Рыжий.
Машина уже пылила по степи, приближаясь к деревне.
– Не задавит. Пес у меня головастый. Он маленьких не трогает, прищучит к земле, и все.
– Какая потом шкурка у этого зверя будет?
– Будет. До осени еще далеко, выправлю…
Лисенок замер, обнаружив отошедшую сетку, – широкая щель образовалась между ней и стойкой, и близко никого не было. Человек, только что отошедший в глубину ограды, наклонился там, делая свое дело, и второй был рядом с ним, а пес прятался где-то под навесом. В высокой изгороди, окружавшей двор, тоже виднелся чистый просвет. Путь к побегу был свободен. Замирая и дрожа, лисенок скользнул на землю и мягко, без оглядки ринулся к широкому проему в изгороди. Там, вдали, было светло и раздольно, там была его родная степь, его дом. Звереныш пересек улицу, выбитое скотом поле и уже совсем близко увидел кочковатую низину; еще несколько рывков – и он в безопасности. Но тут сзади послышался тугой топот, и в следующий миг жесткий удар сбил лисенка с ног. Твердые зубы, срывая шерсть и кожу, сдавили ему кости, притиснули к земле. Боль пронзила все тело лисенка. Он засучил лапами, погружаясь в густую черноту…
Очнулся лисенок в клетке на своем месте. Из дальнего угла текли аппетитные запахи разбросанной еды.
Дня через три-четыре, чуть-чуть окрепнув, лисенок вновь увидел знакомую щель и вновь ринулся к светлым далям, широко хватая пастью воздух и изо всех сил молотя лапами по земле. Но пес снова не допустил его до спасительной кочкары, снова сбил и смял, едва сдерживаясь, чтобы в один прикус не сломать зверенышу кости. Он боялся хозяина, грозные окрики которого постоянно секли пса, едва он опрокидывал лисенка.
И после этой неудачи лисенок медленно, с болью во всем тщедушном тельце, выправлялся, сгорая от злобы и бессилия. В его зверином сердце росла такая лютая ненависть к человеку, что, зная это, тот наверняка бы испугался черной ее силы.
Все это время лисенок изучал и двор, и хозяина, полагаясь на зрение, нюх и богатую звериную интуицию. Он досконально, как только это мог сделать зверь, узнал и человека, и его тихую беременную жену, и пса, и домашнюю живность, начиная курами и кончая коровой. В диком его существе отпечатывалось все с изумительной точностью и подробностями: и запахи, и цвета, и форма, и звуки, и движения…
В третий раз лисенок хитрил, вилял, прыгал зигзагами, но это его не спасло, – и в третий раз пережил он страшную опасность, жуткую боль и смертельную темноту. А на четвертый, одолев поскотину [71] , лисенок не побежал, а повернулся навстречу вихрю собачьей погони. Пес тормознул лапами так, что пыль брызнула из-под его твердых когтей, а лисенок стал прыгать туда-сюда перед мордой собаки.
Озадаченный пес хотя и бросался за ним, слыша приказной крик хозяина, но не хватал звереныша. Лисенок хитрыми зигзагами, пятясь, подвигался все ближе и ближе к кочковатой низине и, когда уловил запах сырости, резво нырнул под жесткую осоку, между кочками, и полез дальше, в вонючую грязь, в самую гниль, подтачивающую корни кочкарника. Там, в этой тине, под большой кочкой, по уши в грязи, и затаился он, едва дыша. Щенок слушал
71
Поск'oтина – выгон, пастбище, городьба вокруг выгона, околица.
Если бы хозяин не побил собаку, пес, возможно, и нашел бы лисенка, хотя тот и зарылся в грязь почти весь. Но пес был обижен, разгорячен, дезориентирован бестолковыми криками и движениями человека. С час топтались они по кочкарнику, смесили все, перепутали, и, огрев еще раз пса, человек с руганью удалился.
Слабое тело лисенка онемело от едкой непрогретой тины. Вонючие болотные газы чуть не доконали его. Едва-едва втягивал щенок забитыми грязью ноздрями живительный воздух и тяжело, часто дышал. Сил у него оставалось меньше и меньше, но покинуть свое надежное убежище в светлое время лисенок боялся: слишком свежо держались в нем жуткие чувства плена.
Промычали, протопали по улице коровы: стадо разбредалось по дворам. С блеяньем, бестолковой сутолокой, с дробной стукотней копыт прошло и овечье стадо. Прохладно и тихо опускались на землю сумерки. Наступало долгожданное, спасительное время для лисенка. Но слишком велик был риск, и лисенок не двигался: нужно было действовать наверняка. Туго и властно обволакивала его холодная грязь, жутко подбиралась к самой голове. Но почти невесомое тело лисенка не тонуло, в нем еще бились живые силы, сопротивляясь и холоду, и упругому сжатию.
Когда вокруг стало черно, лисенок попытался выбраться из облепившей его тины, но это ему сразу не удалось. С отдыхами, с изматывающими последние силы потугами звереныш сумел высвободить передние лапы. Упираясь ими в кочку, помогая себе зубами, он вылез из своего спасительного места, могущего оказаться и губительным. Тяжелый панцирь из грязи висел на лисенке толстым, в длину шерсти, слоем, и щенок едва его тащил. Упорно, с изнуряющей настойчивостью, уходил он в манящую даль, затемненную ночной мглой. Сзади гасли огни деревни, а впереди поднималось звездное небо. Свежие запахи потекли со всех сторон. Грязь, так нещадно облепившая лисенка, въевшаяся в его густую шерсть, стала быстро сохнуть и мало-помалу отваливаться. Радость свободы и стремление к родному дому придали щенку силы, он даже побежал легкой рысцой. Что-то быстрое мелькнуло перед ним, но лисенок успел уловить знакомый запах мыши и резко сиганул за ней. Скоро горячая кровь заполнила его грязную от тины пасть. Но было не до чистоты: голод дожимал последние силы лисенка.
Сочное поле хлебов преградило путь лисенку, и он побежал вдоль его кромки, все время сторожась. Зрение у лисиц слабоватое, и щенок ориентировался по запахам и слуху. Долго бежал он в степи, никого не встречая, и случайно или все же по каким-то признакам отыскал наконец родной курган.
Пусто и уныло было вокруг. Слабый ветер выбивал пыльцу из обнаженной земли, трепал измятые пожелтевшие бурьяны. Осторожно, с робостью обнюхивал лисенок разворошенное логово, но почти никаких запахов не обнаружил: ветер и солнце сделали свое дело, а пыль схоронила то, что когда-то было его родным местом.
Долго, до бледного рассвета, с дрожью в теле, мягко крался лисенок по искалеченному кургану, а когда окончательно убедился, что в родном логове никого не осталось и никто из его близких не приходил сюда, жалобно и тоненько заскулил. Одиноко и дико прозвучал плач щенка в пустой степи, и, побоявшись этого своего голоса, лисенок нырнул в траву.
Бежал он долго, пока небо не засветилось и трава не взмокла от росы. Тут лисенок увидел темные спокойные ивняки и скрылся в них. В глухом кусте тальника, под нависшей козырьком травой, он прилег и задремал, по-звериному тихо и чутко.