Живая душа
Шрифт:
На следующее утро Клюге, при мундире и знаках отличия, приказал привести Воронина.
— Здравствуйте, Александр Гаевич. Надумали?
— Пожалуй, да, — ответил Воронин. — Я хотел бы подробней узнать, как будет организован этот побег из лагеря… Нужны гарантии для меня, для семьи…
Клюге понимающе склонил голову, и ящиказ письменного стола вынул несколько типографских бланков.
— Придется подписать в самом начале беседы. Мы ведь коснемся вопросов, не подлежащих разглашению.
— Но… как же? А условия?..
— Таков порядок, Александр Гаевич. Не мною заведено.
Обман
Воронин вздохнул, взял ручку и расписался на бланке.
Он действительно не мог упустить эту возможность. Едва оберст упомянул о десанте, Воронина охватило волнение. Совершенно естественно, что он сразу увидел для себя выход. Если удастся проникнуть в десант, а на советской территории помочь его ликвидировать — считай, не зря и в плену побывал. Обретает смысл теперешнее воронинское существование.
Все эти соображения были естественны, они не могли не возникнуть. Однако Клюге не знал, что Воронин в основном-то волнуется по другой причине. Прежде всего он думал о том, что не сумеет справиться. Это тревожило всерьез.
Немцы, конечно же, заподозрят подвох и начнут Воронина испытывать. Начнется игра — кто кого. И Воронин не задумываясь пошел бы на это, будь он мало-мальски здоров и крепок. Но ведь он шатается на ходу, спать не может от головной боли. Не вояка он сейчас.
Контузию надо скрывать, инвалид немцам не нужен. И если Воронин согласится, ему необходимо будет превозмогать и эту свою беспомощность, и постоянную боль, и слабость, и этот нестерпимый звон в висках, и плавающие перед глазами круги. Он не справится. Просто не сможет.
Все дни, пока его держали в камере и не трогали, он думал об этом, он извелся от окаянных мыслей, горечи и обиды. Даже забыл на какое-то время о фотокарточке, так неожиданно вернувшейся к нему. На фотографии Нина была красивей, чем в жизни. Красивее и отдаленней. «Чужее» — как сказали бы в родных местах. Наверно, женщины подсознательно чувствуют, как надобно сесть перед фотоаппаратом, как голову повернуть, как улыбнуться…
Нина тоже так поступала и обманывалась в этом стремлении, как обманываются все женщины. Прекрасной она бывает в другие минуты. Когда задумывается о чем-то. Когда смотрит на сыновей. Когда ему, Воронину, смотрит в глаза, забывши о себе… Она так бывает прекрасна, что у него сердце замирает.
Он поглядывал на пожелтевшую, наискосок надломленную фотокарточку и представил себе живую, настоящую Нину. И почему-то увидел ее не дома, а на работе, — как она ходит между партами в своем классе, а ребятишки пишут что-то, и Нина, склонившись, посматривает в их тетрадки. Уютно гудит, пощелкивая березовыми дровами, печка. В мороз во всех классах топятся печки, и какой-то особенный, свежий и вкусный запах наполняет школьное здание. Есть что-то праздничное в этом запахе. Непохожая Нина улыбалась с фотокарточки. Кокетливо улыбалась, еще не подозревая, что скоро начнется война. Весной сорок первого сделана эта фотография.
Глава
НИНА ВОРОНИНА И ШУМКОВ
У станции кричали паровозы. Нине Ворониной казалось, что с каждым днем они кричат все пронзительней и тоскливей. Объяснение тому простое: движение на недавно построенной дороге все усиливается. Громыхает к северу порожняк, а навстречу ему, рассеивая по снегам угольную пыль, спешат груженые эшелоны.
Рассудком-то все понимаешь, но сердце от этих гудков сжимается в тревоге. И начинают мерещиться всякие ужасы — что фронт придвинулся, что фашистские самолеты уже над станцией.
Вдобавок замерзшее окно то и дело озаряется красными сполохами. Это на промыслах жгут попутный газ, — будто флаги на мачтах, полощутся под ветром громадные огненные факелы. Не может Нина привыкнуть к трепещущему свету за окнами, а если наглухо занавешиваться — совсем неприютно будет, как в погребе.
Хорошо, хоть мальчишки умудряются засыпать и при гудках, и при вспыхивающем свете. И — на пустой желудок… Совсем тяжело стало с продуктами, укладываешь мальчишек голодными, они не жалуются, но от этой взрослой их терпеливости еще горше становится. Легко ли видеть, как ребятишки превращаются в безропотных, молчаливых старичков.
Свекровь привезла из деревни молока — белые замороженные круги. Положила их на полку в сенях, чтобы тратить понемногу, и вдруг с одного бока стали круги таять. Это мальчишки, проходя мимо, лизали их. Заплакала Нина, растопила молоко и отдала сыновьям без остатка, — пускай хоть раз напьются досыта.
Увидел бы их сейчас Александр… В письмах Нина сообщала: живем хорошо, о сыновьях не беспокойся. И обо мне тоже не беспокойся. А придет Александр и увидит, что она стала совсем седой.
Месяц назад, вот так же вечером, постучали в оконную раму. Нина метнулась к дверям и вдруг замерла. Господи, если это Саша вернулся, он же ахнет: выбежала страшная, седая, неприбранная… Хоть платок набросить?!.
Отпирала дверь, молясь, чтобы оказался за нею Саша, — и боялась этого.
Нет, не Саша. Вернулся с фронта его однополчанин, его старый приятель Николай Шумков.
Нина не сдержалась, расплакалась. Шумков не понимал, отчего она плачет, растерянно топтался посреди комнаты.
— Ты что же слезами встречаешь?..
Нина опомнилась, кинулась усаживать Шумкова, угощать чаем. Думала — расскажет о Саше, ведь вместе служили.
— Мои новости устарели, — сказал Шумков. — С декабря кочую по госпиталям. А разве он не пишет?
— Три месяца нет ничего.
— Командира части не запрашивала?
— Нет.
— Почему?
— Не знаю. Боюсь. Так хоть надежда сохраняется…
— Запроси, — сказал Шумков. — Нельзя без определенности. Себя изведешь.
Он не изменился, Коля Шумков. И своего отношения к Нине не изменил.
Он ухаживал за Ниной еще в институте, задолго до ее свадьбы с Сашей. Предупредил: «Все равно не отступлюсь, так и знай!» Нина всерьез этим мальчишеским обещаниям не верила, смеялась. Он и впрямь был смешной — со своей прямолинейностью, рассудительностью и постоянными громкими декларациями.