Живая душа
Шрифт:
Когда боль немного отхлынула и Воронин открыл глаза, Пашковский уже ушел. И тихо было во всем доме.
Воронин лежал, мокрый от пота. Покачивались перед ним потолок, стены, переплет окошка в мелких ромбах. Такое ощущение, будто очень долго плыл на лодке, выгребал против течения, и теперь земля из-под ног уходит, вертится каруселью.
Ох, как же далеки эти воспоминания — лодка на быстрине, усталость от намокших тяжелых весел, ночевка на берегу… Не в памяти они сохранились, а будто в мускулах тела. Руки и
Он лежал, думал. Старался отгонять мысли о контузии, о том, что вот такой приступ может застигнуть его врасплох, в самое неподходящее время. Тут уж ничем не обезопасишься. Соломки не подстелешь.
Нужно решить, как себя здесь вести, в этом логове. Притворщик из Воронина никудышный. Всю жизнь был откровенен, прямодушен, не скрывал симпатий и антипатий. И сейчас изображать кого-то другого не сумеет. Надобно остаться прежним, но всю линию поведения приспособить к окружающей обстановке.
Зацепочки есть. Только надо поумнее их использовать.
Потом надо разобраться, отчего он, Воронин, сделался для немцев незаменимым. Ведь было еще двое земляков, с которыми повстречался в грузовике… Один — из Сыктывкара. Второй — из Кожвы. Куда они делись? Наотрез отказались служить немцам или тоже поставили подписи на орленой бумаге и теперь очутились в каких-то других «особых командах»? Поселок Кожва — на севере, Сыктывкар — на юге, Ухта примерно посередине. Какая связь? Пока не уловить этой связи, но она может быть, она может обнаружиться. Необходимо думать, думать…
Поутру он стоял у окна, рассматривая черепичные крыши соседних домиков, сосны в тумане, розовом от встающего солнца. Было видно, как подъехала к зданию кочегарки телега, груженная углем. Вчерашний рыжий парень, что-то напевая, прошагал к флигелю, над которым поблескивала антенна. Пашковский выстроил остальных своих подчиненных и увел куда-то на берег залива.
— Чем любуетесь, господин Ухтин? — спросил неожиданно появившийся Ермолаев. От него и с утра попахивало спиртным.
— Утки на заливе.
— А-а, вы же охотник… Но прошу извинить — займемся нашей работой.
Подвинул табуретку, сел, разложил на подоконнике хрустящую полупрозрачную кальку. На нее была скопирована подробная карта.
— Узнали?
— Да.
Трудно было не узнать: с юга на север вилась Печора, а вот поселок Кожва. Редкие дороги среди болот. Сплошные массивы леса.
— Не заблудитесь в этих местах?
— Нет.
— Расскажите о них подробно.
— Что вас интересует?
— Все. Состояние дорог. Связь между деревнями. Характеристика лесов, болот. Степень проходимости.
— В какое время года?
— Начало лета, — помедлив, ответил Ермолаев.
— Я не из любопытства спрашиваю. Весной проходимость одна, летом другая, зимой третья.
— Я понял. Рассказывайте.
Воронин неторопливо начал говорить,
— Вот здесь — что? — карандаш Ермолаева уткнулся в маленький крестик, обведенный кружочком.
— Ничего. Берег речной.
— Никакого поселения?
— Нет.
— А в этом месте?
— Заброшенный скит. Тоже людей нету.
— Проложите самый удобный маршрут. Вот отсюда и вот к этой точке.
Поразмыслив с минуту, Воронин нарисовал извилистый пунктир. Сказал усмехнувшись:
— Но он может оказаться и неудобным.
— Почему?
— Погода. Три дождливых дня, и маршрут меняется.
— Хотите подчеркнуть свою роль? — спросил Ермолаев.
— Хочу избежать ошибки.
Ермолаев поднялся, сложил кальку.
— Мы тут нашли подходящее болото, господин Ухтин. Будете обучать группу всему, что умеете сами.
И начались эти занятия. Воронину пришлось показывать, как отличить топкое место от прочного, но залитого водою, как перебираться через трясину, как спастись, если нечаянно провалишься в затянутое мхом «окошко».
Хитрить было нельзя. Все на виду. Вдобавок Ермолаев, ездивший на каждое занятие, настойчиво требовал:
— Вы не просто показывайте. Вы объясняйте, почему и зачем!
И Воронин втолковывал диверсантам, что окраины болот опаснее, чем их середина, что белый моховой покров коварнее бурого, отмершего очеса и что кусты ивняка и ольхи могут расти на самых зыбучих местах, представляя собой ловушку для неопытного ходока… Повышать квалификацию бандитов, — ну и занятие!..
Но все ж таки нет худа без добра — унылая эта обязанность позволила Воронину кое-что разузнать.
Он твердо выяснил, что настоящих таежников в десантной группе нет. По лесу бродили с треском, как коровы, не разбирались в птичьих голосах, не могли отличить бруснику от толокнянки.
Стало быть, никто из них не догадывался, что здешнее болото, пусть и очень обширное, отличается от северного…
Затем Воронин убедился, что большинство диверсантов (если не все подряд) когда-то сиживали в тюрьме. Неистребимый жаргон то и дело окрашивал разговоры, — иногда помимо желания говорящих. Бывают словечки, изобличающие, как лакмусовая бумага.
Что ж, многозначительная подробность. Нелишняя.
И еще Воронин отметил, что диверсанты очень стараются на занятиях. Просто удивительно было, до чего они старались — и ползая по болотам, и на стрельбище, и на парашютных прыжках. Нагрузку им давали свирепую, а они все нормы перекрывали. Значит, тоже хотят перебраться через линию фронта. Опять многозначительный факт. Ясно ведь, что сдаться советским властям не мечтают, но шкуру сберечь надеются…