Живая душа
Шрифт:
Вспоминать прошлое — это как ягоды собирать. Нагнулся за одной ягодкой, а в глаза бросились и вторая, и пятая, и десятая, и уже не остановиться, все берешь и берешь.
Он тогда не подозревал, что уходит в армию не на два года, а на целых шесть лет.
Отгуляли небогатую свадьбу, ежечасно боясь, что нагрянет Степан Гнеушев и силком уведет Марину. Ждали этого и всю следующую неделю, пока Александр еще был дома. А затем — пристань на реке, пароходный гудок, отдаляющиеся люди на берегу и заплаканная Марина в сползшем на плечи платке, снег
С тяжелым сердцем уезжал Александр. Что теперь будет? Вдруг Степан Гнеушев только оттого и не нагрянул, что выгодней было повременить до отъезда зятя? А теперь появится и уведет дочку. Но если даже и не появится, оставит ее в покое, то все равно неизвестно, уживется ли Марина в новой семье. Мать Александра не говорит по-русски, Марина не знает языка коми. Надо вместе хозяйничать, а все у них разное — и привычки, и взгляды, и вкусы.
Тревога одолевала Александра. Ждал писем. Первой пришла весточка от отца — сдержанная, немногословная: живем хорошо, Степан Гнеушев не объявлялся, все здоровы и тебе кланяются. Потом, наконец, пришло письмо и от Марины. Странно было держать в руках листочек, исписанный незнакомым почерком, и представлять, что это рука Марины… «Не волнуйся, Сашенька, мы живем очень дружно»… Правда ли? Перечитывал и не знал, можно ли верить.
Затем из отцовских писем выяснилось, куда запропал Степан Гнеушев. Оказывается, валил дерево в лесу, не сумел увернуться, придавило ноги. Случилось это как раз накануне свадьбы Александра с Мариной — будто нарочно судьба вмешалась. В больницу Степан не поехал, лечится домашними средствами; Марина хотела его навестить, так он не позволил, выгнал.
К новогоднему празднику пришло известие, которое было самым дорогим подарком Александру: «…а еще боюсь сглазить, только у Марины будет ребеночек»… Материнские каракули. Пишет по секрету от всех и даже Марину опередила.
Вопреки тревогам и опасениям, жизнь выравнивалась. Родителям Марина пришлась по нраву, никаких ссор в семье. Степан Гнеушев, ко всеобщему удивлению, заколотил избу и уехал из поселка. Нанялся сторожем в какой-то отдаленный лесопункт.
В августе Марина родила мальчика. «Он очень похож на тебя, Сашенька. Я тоже боялась, что он будет похож на цыганенка. А он беленький, и глаза синие»… Теперь Александр нетерпеливо считал месяцы и дни, оставшиеся до возвращения домой.
Но демобилизация отчего-то задержалась. Минули еще одна зима, еще одна весна. И грянула июньским утром война.
Двадцать три фашиста на боевом счету Александра. И один соотечественник.
Первым случилось убить не врага, а своего же однополчанина. Под Старой Руссой выходили из окружения, тащились на пределе сил и возле какого-то проселка наткнулись на немецких мотоциклистов. Залегли, пережидая. Боеприпасов не было, чтоб ввязываться в схватку. Да и не знали, велика ли немецкая колонна. А мотоциклисты все тарахтели, мелькая за деревьями, колонна тянулась, тянулась, показались фургоны под маскировочной сеткой, полевые кухни.
И тут сосед Александра, пожилой и всегда спокойный мужик, внезапно вскочил с земли. И
Александр догнал его в два прыжка, рванул за плечо:
— Свихнулся?..
— А-а, катись оно все! Хватит! Надоело! — И заорал во всю глотку, чтоб немцы его услышали.
Кто знает, на что он рассчитывал. Торопил ли собственную смерть — и такое бывает на фронте, — или, наоборот, спасал свою шкуру, надеясь уцелеть в плену? Спрашивать было некогда, сотня человеческих жизней зависела от этого полоумного крика. Поняв, что мужика не остановить, Александр ударил его прикладом в затылок. Но немцы услышали крик, часть колонны остановилась, и вскоре по жиденькой рощице, где укрывался Александр и его товарищи, был открыт минометный огонь.
Половина батальона так и осталась навсегда в этой дымящейся березовой рощице. Александр был ранен в голову, но все-таки выбрался оттуда живым.
А второй раз его ранило на Волховском фронте, когда шла эта снайперская дуэль, и он почти не надеялся, что останется в живых.
Двадцать один фашист был на счету Александра, и друзья еще посмеивались, что не сядут с ним в карты играть — всегда, мол, у него будет «очко». Шутки шутками, но Александр застрял на этой окаянной цифре. Не везло больше.
Ржавый гнилой ручей разделял наши и немецкие позиции; оба берега — болотистые, открытые; за болотом — лес. Немцы сидят под елками, наши сидят под елками. Изредка — артиллерийские перестрелки, ночные вылазки разведчиков. В общем, обыкновенное затишье между боями.
И когда все уже привыкли к этому затишью, когда пролегли от землянки к землянке глубокие натоптанные тропы, когда каждый окопчик был обустроен и обжит, — на немецкой стороне появился снайпер. Отличный снайпер, мастер своего дела.
Он взял под обстрел все мало-мальски открытые места наших позиций и сразу заставил почувствовать, что передышка на войне — понятие условное. Там, где бойцы еще недавно ходили в полный рост, теперь пришлось ползать по-пластунски. А фашист иногда доставал и ползающих. Зорок был, дьявольски приметлив, чуток. Никак не удавалось засечь его и утихомирить.
Почти неделю Александр сидел в засадах, всматривался до рези в глазах в заросли на немецкой стороне. Определил, что после каждого выстрела — удачного или неудачного — фашист обязательно меняет укрытие. Мотается по всей опушке, как маятник. Никогда не стрелял в сумерках, — чтоб не обнаружили по вспышке пламени. Но и днем, при полном свете, непременно бьет откуда-нибудь из густого кустарника, из сплетения веток, и моментально отползает подальше.
Пристукнуть такого увертливого гада можно было лишь при великом терпении. Александр коченел в снегу, промерзал до костей, множество раз испытывал желание выстрелить наугад, но все-таки удерживался. Надо ударить наверняка.
На исходе недели он заметил какое-то движение в глубине немецких позиций. К опушке двигалось несколько человек, самый низенький из них был в шинели с меховым воротником. Наверное, офицер. И не мелкого масштаба офицер, если судить по тому, как угодливо суетились его провожатые, как отводили веточки с его дороги.