Живая красота
Шрифт:
Ну, и все такое прочее, как у них водится.
Фрося — девушку-то Ефросиньей звали — по началу обрадовалась: у них с Ванюшкой уж договоренность была. Но как поняла, что речь идет о соколе, да не о том, что сердцу мил, подошла к дверям, распахнула и говорит:
— Дорогие гостеньки, вон у нас в переднем углу бог, а вот порог. Скатертью дорожка. А соколу своему скажите, чтоб он не о невесте, а о своей головушке подумал, пока она у него цела.
Тем делать нечего. На образа перекрестились да восвояси. Пришли к Ваське Глоту и слово в слово все рассказали.
С той поры он и стал над Ванькой мытарствовать. А этот парень-то ладный был и в делах удачливый. В какой бы забой его не поставили — у него все сверх нормы. В народе даже подумывали: уж не Углевик ли ему подсобляет? Это по преданью. Есть будто в шахтах дед Углевик, который всеми угольными богатствами правит. И кой человек ему поглянется, тому он помогает: где воду отведет, где породу откинет. А уголек — вот он, бери кирку да помахивай. Ну, а ежели кто не по нраву дедке Углевику придется — хоть с шахты беги. В какой бы хороший забой не послали — все одно: либо уголь в пыль перекинется, либо вовсе порода пойдет.
Знал Васька Глот и про это, да видно, не больно верил. Сказка-де. И начал он Ванюшку Соловья с места на место гонять. Да выбирал самые захудалые забои. А тому хоть бы что: норма да еще когда и с лишком, потому — рук и силенки парень не жалел. Васька видит — этим Ванюшку не пронять. Стал подумывать, чего бы еще такое изладить, чтоб тому невмоготу стало. А у самого Ефросиньюшка из головы не идет. На нее он не сердился, после сватовства еще больше к ее окошкам зачастил. Понятно: глаза-то бесстыжие. Плюнь в них, а он утрется да опять за свое. До чего бы додумался, кто знает. Только вдруг в поселке слух прошел, будто в мясоед у Ванюшки с Ефросиньей свадьба затевается. Здесь Васька и вовсе как сдурел:
— Не бывать, — кричит, — этому! Все равно Ефросиньюшку за себя возьму!
И решил он Ванюшку со свету сжить: тут-де тебе за все расплата будет — и за головомойку, и за Фроську.
И вот призвал он к себе своего помощника и объясняет:
— В Гнилом штреке обвал был. А там, сказывают, хороший уголек когда-то добывали. Наряди-ка завтра Ваньку Соловья туда. Пусть он до угля докопается. Поглядим, правду ли люди бают.
А сам думает:
«Ну, уж здесь-то я тебя ублаготворю. Не выйдешь».
А оно и правда: место глухое, человечья нога туда лет десять не ступала, стойки подгнили, чуть какая оплошка — каюк.
Передал помощник Глотово решенье Ваньке Соловью, тот только руками сплеснул. Ну, да против начальства много не наговоришь. Выгонят с шахты — тогда иди мыкай горе по свету. А то еще бунтарем объявят да в каталажку.
Чего же? Взял Ванюшка обушок да лопату, накатал свежего листвяку на стойки, сбегал в поселок, попрощался на всякий случай со своей невестой и пошел Васькино приказанье исполнять. Спустился в шахту — поначалу ничего. Но потом страх в душу потихоньку пробираться начал. Ну, Соловей, чтоб себя подбодрить, песни петь начал. Вот и до штрека до того добрался. Глушь здесь такая, что тишина в ушах звенит.
Стоит Ванюшка у входа в штрек один-одинешенек.
«Эх, —
Шагнул в темень. Сперва-то с опаской, потом глядит, стояки держат. Которые были похуже, заменил. Круче пошел. Вот и место обвала. Осветил блендочкой — и попятился. В углу здоровенный черный змей зашевелился. Поднял голову, глядит. Глазища большие, круглые. У Ванюшки на коже гусиные прыщики проступили. Только видит, змей жала не выставил, а снова голову опустил и потихоньку уполз куда-то в нору. Одна дырочка осталась, ровно крыса прогрызла. Лишь тут Ванюшка о лопате вспомнил:
«Чего же это я его не зарубил? А ну-ка копну в том месте».
Воткнул лопату раз, другой — чует, податно.
«Этак я, — думает, — скоро и до угля доберусь».
И так, знаешь ли, раззадорился, что про всякую опаску и страх забыл. Покидывает породу да и только.
А нора, куда змей ушел, все дальше и дальше ведет, будто за собой манит. Ванюшке уж жарко стало. Пиджачишко скинул с себя и веселехонько так работает.
Вдруг слышит — за спиной что-то стукнуло. Обернулся, а у входа в штрек ровно бы блендочка мелькнула. И тут как все загрохочет, как загремит! Пылевой волной обдало и стихло. У Ванюшки поджилки подсеклись и будто сердце оборвалось: обвал!..
Ну, все же пересилил себя. Прошел в тот конец, где штрек завалило, пощупал породу руками — мертво. Всего и места осталось: корова ляжет — хвост протянуть негде. Склеп, одно слово. А земля с потолка сыплется да сыплется помаленьку. Это уж вовсе страшно: того гляди, кровля и над головой рухнет. Считай, заживо погребен. Ну, понятно, Ванюшка сразу догадался, чьих тут рук работа. Сел на кучу породы, закрыл лицо ладонями и, может, за всю свою жизнь первый раз заплакал…
Вдруг как вскочит: змей! — и за лопату.
А наверху переполох поднялся:
— Обвал! Человека задавило!
— А, может, жив еще! Копать надо!
Набежали люди. Васька Глот тут же толкошится. Руками машет, чуть не ревет:
— Друг ведь мне Ванюшка-то Соловей был. Последнюю корку хлеба пополам делили. Хоть бы из-под породы вызволить да по-христиански земле предать…
А обвал-от хватил не только то место, где Ванюшка находился, но и штольню, что к штреку вела. На пятый день только до Гнилого штрека докопались. Здесь дело, быстрей пошло. Совсем порода мягкая. Васька Глот куда-то запропал вдруг.
И вот пробили, наконец, брешь в Ванюшкин склеп. Прогал обозначился. Так, небольшой, навроде маленькой комнатушки. Я тут же был. В прогале том, на земле, человек лежит. Мертвый. Подбежали, глядим — у нас мурашки по коже заходили: ведь это приказчик наш, Васька Глот. А Ванюшка Соловей как сквозь землю провалился. Обстукали все стены, потолок, пол — глухо. Вот так диво: искали мед — напали на куриный помет!
Ну, понятно, полицию вызвать пришлось. Хе! Да только там дураков-то не отыскалось под землю лезть.