Живая красота
Шрифт:
Ну, поговорили так-то. Дедка и правда долго не зажился. Настёна, как следует быть, упокоила старика, поминки отвела, по обычаю ничего не упустила. Разошелся народ, убралась она по домашности, принарядилась в дедово подаренье — до этого-то при народе во всем парнишечьем была, — села на сундук в горенке и давай слезами умываться. Ну, чего же? Тоскливо стало. Хоть дедка последнее время и больной лежал, а все живой человек. Чего-нибудь да скажет, поесть, попить спросит. А тут на-ко! Совсем осиротела. Да еще как посмотрит кругом — все тут дедкино: то купил, другое сам смастерил, к этому притрагивался, тем дорожил… А как подумает, что она теперь
Сидит, льет втихомолку слезы — слышит вдруг, кто-то в кухне шебаршит. А время было вечернее, самые сумерки. Приоткрыла дверь из горницы, смотрит, а возле верстачка Петьша Желток, кабатчиков сын, седушку ножом порет. Он, видно, через кухонное окошко влез. Створочка не шибко была прикрыта. Ну, Настёну перво жуть взяла. Потом видит, что Петьша в ее сторону не глядит, выскользнула из горенки потихоньку, взяла с припечка молоток — так с полфунтика весом, — коим гвозди в крышку гроба забивали, подкралась сзади к Желтку и стоит. А тот порет, торопится и дрожит весь, ровно в лихорадке. Тут Настёна из-за плеча ему тихонечко говорит:
— Ты зачем же это мое место ломаешь?
У Петьши нож так из рук и выскользнул. Обернулся, смотрит, а перед ним девица красоты несказанной, точь-в-точь, как в посказульке, даже с молоточком в руке. Парня со страху прямо холодом окатило. Глаза выпучил, рот разинул, будто сказать что хотел, да поперхнулся, голову в плечи втянул и давай в угол пятиться. Она видит, что он ее боится, подступает к нему полегоньку. А у самой взгляд суровый, брови сдвинуты, губы чуть подрагивают.
— Ну, — говорит, — что? За дедовым богатством пришел? Много ли золотых слиточков да серебряных плиточек повыгреб? Они же у тебя, у дурака, сквозь пальцы провалились. Слыхал, небось, что богатство-то это не во всякие руки дается?
Петьша уж и вовсе в угол забился. А она все ближе и ближе к нему подходит да молоточком поигрывает, ровно к гвоздику примеривается. Тут Петьшу вконец страх одолел. Глаза зажмурил, в комочек сжался, крестится и хрипит:
— Сгинь, сгинь, сгинь, нечиста сила!
Настёнка только посмеивается:
— Нечиста, говоришь? А вот мы сейчас посмотрим, авось, и в чистую выйдет…
С этими словами сгребла она его правой рукой за шиворот да ка-ак взашейки двинет, — а на силенку не обижалась: не зря за парня сходила — Петьша лбом дверь так и открыл. А за порог запнулся и вовсе кубарем в сенки вылетел. Потом вскочил, кинулся во двор, да через заплот — только его и видели. Откуда прыть взялась у этакого увальня! А Настёна выбежала на крыльцо и кричит ему вдогонку:
— Запомни, хитник: только то из рук не выпадет что крепко в голову положено и душой согрето…
Э-э-эх, да где там! С Желтковым ли умом этакую словинку понять! Не тем миром мазан…
Вот она, история какая. Чего? А-а-а… Как потом Настёнкина жизнь сложилась? Ну, про это я как-нибудь в другой раз доскажу.
ЖЕЛАННЫЙ ДАР
Не знаю, правда это иль нет, а только от стариков так слыхал.
В здешних местах — да и в Зауралье тоже — в прежние времена русских и в помине не было. Земля и все богатства за татарами значились. Ханство тут, сказывают, находилось. Ну, жизнь понятно какая в ту пору была: кои люди победней, охотой на зверя занимались, рыбу из рек добывали, байские да ханские табуны пасли, войлок валяли, ковры ткали да горе горевали, а те, что побогаче, кумыс
И вот у сибирского хана Азифира — этак его, кажись, звали — был раб по прозванию Мудрая голова, потому как он русской грамоте разумел. Из русских, видно, и происходил. Как уж он тут появился, сказать не берусь. Мало ли, В плен, может, попал, либо еще как. А только мужик он, сказывают, был башковитый. Вот Азифир и оставил его при себе в виде советчика по важным делам. Жениться даже дозволил. Беднячку-татарушку, значит, в жены дал. Да только недолго так-то длилось, приближенным хана не по нраву стало. Пришлось Азифиру своего раба в степь отправить лошадей пасти. А тот больно и не горевал: на приволье-то лучше…
Татарушечка которой он женился, вскорости ему дочку принесла. Ну, пока маленькая была, девчоночка как девчоночка, ничем в своей ровне от других не отлична, а как подросла — такой ли красавицей стала, что днем от солнца не отличишь, ночью с месяцем спутаешь.
А у того Азифира был сын. Парень в годах уже, лет тридцать, и неженатый. Рашидом звали. Увидел он как-то Любоньку — этакое ей имечко отцом было дано, — увидел, значит, и в жены ее к себе взять захотел. Прослышала она об этом, взяла да сама и пошла к нему. Приходит и говорит: так и так, мол, судачат-де люди, что ты на меня позарился. А много ли калыму наготовил?
Ну, тот — не за тем дело — давай ей показывать и то, и другое. Оглядела она все: известно — у хана мало ли добра-то всякого было. Одного разве птичьего молока да живой воды не хватало. Только ей все это будто бы не по душе. Смотрит да хмурится:
— Не то, — говорит. — Коли хочешь, чтобы я твоей женой стала, ты мне перво-наперво такое подаренье сготовь, которое бы меня всю жизнь красовало и не делилось бы ни с кем. А без того забудь обо мне думать.
Сказала так-то — только ее и видели.
Задумался ханыч Рашид. Чем-де не угодил? Чего еще надо. Другие своим невестам и десятой доли того дать не могут. Стал с отцом совет держать. А тот хоть и неглупый был, да только тоже как широко умишком ни раскидывал, а впустую. Призвал своих советчиков, усадил их кружком и объясняет: дело, мол, не в невесте — ее на худой конец увозом возьмем. А вот что за подаренье ей потребно, думать надо. Не то она вроде умней всех окажется.
Ну, советчикам это в обиду. Подумаешь, такая пичуга да умней! Три недели, сказывают, они в ханской юрте жили. Сколько махана, конины съели! Сколько кумысу выпили! А только никак ничего придумать не могут. И порешили тогда послать за Мудрой головой, за Любашиным отцом, значит. Тот тем же часом явился. Они говорят ему:
— Вот, Мудрая голова, помоги нам одну загадку разгадать: что должен жених невесте в подарок доставить, чтобы оно ее всю жизнь красовало и не делилось.
Подумал-подумал Любонькин отец, почесал затылок и спрашивает:
— А не скажете ли, почтенные старцы, кто вам такую задачку задал? Уж не моя ли дочь? Слово будто ее. Ежели она, так и думать без толку. Эту загадку может разгадать только тот, кому она загадана. А кто он и где живет, не скажу. Потому — не знаю. Отпустите с миром.
Ну, что же. Ушел Любашин отец, а советчикам от его слов ровно легче стало. Они, видишь ли, перед ханом да и перед своей совестью оправдались: один-де человек может разгадать это. Пусть сам и старается. А мы тут ни при чем.