Живица: Жизнь без праздников; Колодец
Шрифт:
А Ванюшке, правда, было хорошо: елось и пилось сладко, спалось мягко, жилось легко. И всё бы ладно, да только вот Нина замкнулась – и Ванюшка заодно. Улыбчивый, ласковый, а скрытый. Бывало допытывается отец: куда это вы ездили на две-то недели, где были, что видели? – молчит сын, плечами пожимает да улыбается. Лишь однажды рассказал: в Москве были – в метро катались, в зоопарк ходили. А куда ещё ездили – оба молчали: наша, мол, тайна, секрет. Но ведь и в этом дурного нет ничего. Зато Ванюшка из-под крыла крёстной изо всех детей в классе выделялся – он да ещё дочка Ракова.
Радовалась Вера за младшего, но и тревожилась: а ну как совсем отобьется от дома. Но тревога эта исходила из самолюбия: вот ведь как, от матери-то
– Ой, Борис, мил-человек… заждалась, рассудить надо.
– И рассудим. Об чем только вот – не знаю, – шумно вздохнув, ответил Борис. Он только что пришел с работы, усталый и в сомнениях. Весь день из головы не выходил разговор с шуряком. Алексей давно уже и о чем угодно говорил так, что перечить ему было бы нелепо: и родной, и с житейским опытом, да и то не шутка – первый секретарь райкома комсомола. А тут как обушком по голове: «И что ты, Борис, нашел в этой Курбатихе – полсотни рублей в месяц? Да у нас вон девки после школы на «Автоприборе» по сто двадцать и в белых халатиках ходят. Продай ты свой дом, за эти же деньги и купишь в городе – живи городским, и мужикам твоим перспектива». Вроде бы пустые слова, а как соли на рану. Толком тогда ещё и не поговорили, а думка уже запала: бросить все – уехать. Вот и думал. Когда же с женой думами поделился, то и вовсе опешил: она точно всю жизнь только и ждала этого предложения – едем, хоть завтра. И не понял тогда Борис, что с сестрой Алексей всё уже давно обговорил.
– И что же ты молчишь? Или мужики что там натворили?
– Нет, бабья страда… Вот я об чем думаю: Ваня-то наш все с Ниной-мамой. А ну как прилепится – и не оторвешь… Оно и гоже ему. Только вот нечет: наш ребенок-то. А вырастет, за отца с матерью и почитать не станет. Не зря же говорят: не та мать, что родила, а та – что подняла.
Борис улыбнулся, вяло, снисходительно:
– А ты полно-ко, мать. Всю зиму малый дома жил. Да пусть рыскает… А потом, Вера, у нас-то их трое, а у нее – никого. Одной-то тяжко. – Борис замолчал, и вся боль и грусть душевная отразились на его лице – и лицо его на какое-то мгновение было прекрасным. – А я и вовсе не против, хоть как сына воспитывает. Скольких так-то воспитали: и одинокому утешение, и семье не урон. А под старость лет, глядишь, и Нина не останется бесприютной.
Вера заплакала. Она и сама обо всем этом не раз думала, и до слез бывало жаль Нину. И не диво ли, как рано они обрядили Нину в старые девы – до тридцати. Но так уж представлялось – печать одиночества была уже запечатлена.
– Ты что говоришь… И не говори так, она ведь родная, она ведь вместо дочери нам была. Экий ты – бесприютная.
– Или мы вечные! – Борис приобнял жену и легонько привлек к себе. – Пока мы живы – так все вместе. Но мы, чай, старшие, наперед в ящик-то сыграем. Вот она тогда и пригреется возле Ивана, он и станет ей заместо сына, вот и не одна… И что расхлюпалась, глупая. Глаза-то у баб, факт, на мокром месте.
– Так, Нину пожалела, – все ещё всхлипывая, но уже и улыбаясь, ответила жена.
– Да что ее жалеть! – Борис и вовсе развеселился. – Это тебя жалеть надо – с четырьмя мужиками воюешь. А Нина живет себе без заботушки – и радуется солнышку. Навозилась она досыта с нашими, а теперь Ваньку уму-разуму учит…
– И верно, правду говоришь – так, – раздумчиво согласилась Вера…
И уже тогда Вера и Борис согласились: в случае чего, младшего можно и вовсе передать Нине на руки… К согласию-то они пришли, только Нине об этом согласии и словом не обмолвились – дело, мол, серьезное, нечего заранее колготиться.
3
Слышно было – кто-то из большаков проснулся.
Вера ещё с минуту лежала неподвижно – пережитые думы проплывали неярким видением. Наконец
Она подметала пол и только теперь увидела, что ботинки большаков так и стояли с вечера грязные: ну, лодыри, ну, лень перекатная – ничего не хотят делать.
– Ме-е-е, маменькин сыночек, – уже завязавшимся баском прогудел Петька.
Вера заглянула в горницу, и в то же время Федька, вышедшие следом за братом, звучно поддал ему под зад ногой: заглохни – не буди! Петька развернулся и врезал брату не менее звучно кулаком по плечу – ежеутренняя разминка началась. Жалея Ванюшку – разбудят, мать с веником в руке ринулась на большаков: одному, другому по спине, по спине, да не мякишем – будыльем, будыльем. Сыновья, погогатывая, как лоси от охотника, метнулись к умывальнику. И здесь, пока умывались, понаддавали друг другу тумаков. Но здесь уже мать не вмешивалась в самовоспитание.
Большаки добивали девятый класс – но уже теперь можно было сказать, что дальше школы парни не пойдут. «Не в коня корм», – как определил отец… Но родительское сердце радуется любому ребенку, лишь бы не больной, лишь бы не болел, а всему остальному оправдание под рукой – вот оно: каждому своё.
Федьку с Петькой не только двойниками, но и просто братьями со стороны не назвать – столь рознились и по внешнему виду, и по характеру. Петька худощавый, большеносый, с удлиненным лицом – сам в себя – вымахал уже выше матери, а Федька на полголовы ниже, но крепче, ухватистее, и лицо скуластое – в Сиротиных пошёл. Петька простодушный и откровенный, Федька – своевольный и упрямый. И всем бы хороши парни, но оба ленивые, как два старых мерина. Вздыхают родители – и в кого; что ли, сами и виноваты; так уж воспитали? Но и это – оправдание, хотя, может быть, нежелание перекладывать вину на общественные плечи. И верно: приучить детей к труду и трудолюбию – долг прежде всего отца с матерью. Да только как быть, когда и это – явление общее, может быть, за редким исключением – и такое исключение росло перед глазами: младший, Ванюшка, – трудолюбивый и безотказный.
Родители, хватившие советского горького до слез, глядя на своих детей, прежде всего думали: «Господи, да неужели и им наша доля?» И это звучало как клятва: положить все свои силы, но чтобы детям жилось легче. Вот так же нередко мы твердим: все что угодно – лишь бы не война. Тоже понятно, потому как нет ничего безумнее, чем война и ее результаты: скажем, двадцать миллионов убитых, столько же изуродованных, калек, а в итоге… Но ведь если в человеческую природу заложены зло, вражда и если предопределены войны, то эти войны никак не зависят от того, что мы согласимся на что угодно, лишь бы не война. «Что угодно» – само собой, а война сама собой – она разразится в определенное ей время, а до того ею, как жупелицей, будут пугать народы, чтобы эти народы были согласны на «что угодно» – и это по-своему тоже война власти с народом.
И вот как только появилось в Курбатихах и Перелетихах окошечко-послабление, так появилась возможность и побаловать. А послабление это было не само по себе: стали за труд платить. Однако тотчас появились и возобновленные запреты с посулой в 1980 году коммунизма. И нет крестьянину покосов – не надо косить, нет надобности в ребячьей подмоге, нет коровы – не надо и двор чистить, а если уж и огородишко кулем рогожным покрыть можно – детям и вовсе делать нечего. И если трудятся за живые рубли, а общее дело вовсе не интересует, то уж и дети на любой труд, тем более если этот труд неоплачиваемый и бестолковый, посмотрят не иначе как на принудиловку… Так и складывается: если уж отец поднялся ни свет ни заря – и, как мальчишка, рванул с удочками на Имзу; если мать лежит в постели до нуды, тут уж не взыщите – дети с вечера обувь мыть не станут…