Живица: Жизнь без праздников; Колодец
Шрифт:
– Так ведь, Николай Васильевич, у каждого своя нуда. У вас одно, у нас другое… А, смотри, Васянька Воронин и вовсе из города назад перебрался. Всяк теперь выбирает, где ему лучше.
– А как и узнать, где лучше?
– А карман да брюхо подскажут, где лучше, – прямо-таки с вызовом выдала Вера, на что Раков тихо, добродушно засмеялся:
– Это точно – подскажут.
– Вот я и говорю: сколько мы годков за так-то робили! Эх, много… Так хоть детей избавить от такой кабалы. Да и для себя немного пожить. Чёрт ли тут видишь? Рaбoтa да печка. Хозяйства своего нет, так уж и ничего нет… Свободное времечко выпало, вот и задумались. Пока совсем не огрузли,
Раков промолчал. И ощутил он, как шелохнулось в груди давнее, а потому уже привычное чувство стыда: не диво ли, как человек, как председатель, он полагал себя виноватым перед деревенскими бабами, особенно перед теми, которые уже отработали своё и теперь получали пенсии: по двенадцать – пятнадцать рублей в месяц.
Ванюшка уже не раз выставлял из-за двери свою плутоватую, но бесхитростную и доверительную мордашку. Наконец он вышел в переднюю и с независимым видом прошуршал к двери. Здесь он надвинул на ноги ботинки, снял с гвоздя хрусткий плащик и юркнул в дверь, видимо, не надеясь, что его не заметят, но надеясь, что не спросят или не успеют спросить – куда? И расчет оказался верным.
И Ванюшка, всем и вполне довольный, улизнул. И когда он вышел через огород к луговой стёжке и глянул за Имзу, за луга, за горушку, где на юру виднелись осиротевшие домишки, сердце детское радостно встрепенулось. Точно козлёнок он подпрыгнул на месте – и побежал через луга, и колокольцем раскатился его радостный смех. Бежал Ванюшка и кланялся земле, срывал мокрые цветочки – голубенькие, замокшие, – складывал их в букетик для мамы-коки, и букетик этот казался ему красивым и радостным.
– А Нина не собирается уезжать? – неожиданно спросил Раков.
Глава третья
1
И все-таки уехали бы, наверное, Раковы из Курбатихи, если бы не случай теперь уже шестилетней давности…
Медпункт размешался в небольшом бревенчатом домике о двух комнатках: в передней велся прием больных, во второй комнатке шкаф с медицинскими инструментами и материалами, платяной шкаф и кровать для экстренных больных – случись досрочная роженица или другая напасть, и тогда эта комнатка становилась палатой-стационаром до тех пор, пока не увозили больного в райцентр.
Прежде работавшая фельдшерица так и осталась на своем месте, но уже в роли помощницы Валентины Викторовны, врача с высшим образованием. Работала при медпункта уборщицей, санитаркой и истопником и ещё заботливая душа – Юлия. После того как в Перелетихе закрыли школу, Юлия с семьёй перебралась в Курбатиху. А так как её чрезмерная полнота зрела не от здоровья, то и предложили ей опять же дело полегче – в медпункте.
И вот, собравшись с утра и сделав всё необходимое по работе, женщины затевали или чаепитие, или же устраивали посиделки, нередко с рукодельем – и здесь уж главенствовала не медицина, а женщина. Говорили о болезнях, о колхозных делах, о ценах на рынке и о дефицитных товарах, говорили даже о модах, о детях и, уж конечно же, о мужьях, об их достоинствах, а чаще – о недостоинствах и пороках.
– А мой-то, мой – что учудил, срамник! – однажды, посмеиваясь, рассказывала Юлия. – Поехали мужики в Никольское за семенами, что ли, да и припозднились, с ночевой, значит. Взяли пол-литра к ужину, выпили, губу-то и разъело. Туда, сюда, а сельмаг закрыт. Нашей здесь только
– Да уж да, поизбаловались, – вздохнув, согласилась медсестра Шура, хотя у неё-то в семье всё было в порядке.
– Не только мужчины, а и женщины – все развратились. Такова теперь жизнь. Я вот никого и не сужу и себя судить не позволяю, – прикрыв глаза и улыбаясь с достоинством, говорила Валентина Викторовна. – Я вот в городе жила, а мой здесь один – куда уж тут денешься, живой человек, потребность-то естественная. – И сказала это так безвинно, бездосадно, даже с безразличием – и затаилась, отведя взгляд: бабы, авось, народ языкастый.
– Николай-то Васильевич человек степенный, – как бы предупредила любые пересуды Юлия. – И не пьет зря, и по бабьей части стороннего не позволял, хотя и видный мужчина…
– Ну, ты, Юля, будто следишь за каждым – все-то знаешь.
– Так ведь у нас шила в мешке не утаишь – всё видно.
– Вот и так. Ухаживал же Николай Васильевич за Нинкой Струниной – и всяк знает. А уж как там да что там – это под замком.
– Зря ты, Шура, зря Нинушку приплетаешь. Я-то уж её от рождения знаю. Нинушка, как холстинка белёная, тут и калякать зря нечего.
– А я что, а я и ничего дурного, – попыталась спохватиться Шура. Но Валентине Викторовне уже и сказанного было достаточно.
С того дня и начался затяжной сыск.
Цену себе Валентина Викторовна знала. И управлять собой умела – зря не опростоволосится. Но было в ней два перебора: недоверчивость и мнительность. То ли это от природы дано, то ли отсутствие должного воспитания сказывалось – бог весть. Ведь сегодня в большинстве семей родители и не предполагают, что детей надобно воспитывать, существо неразумное делать не только разумным, но и нравственным. Как плодовое деревце непривитое вырастает дичком, точно так же и новые поколения наши преимущественно – дички. И крепки, как правило, и долголетние – а дички: ни тебе личной нравственности, ни тебе общественного катехизиса – потому что духовно помрачились. Стадное воспитание. А стадо понимает только силос да кнут, все остальное для стада – блеф. И мечется человек, и страдает, а вот почему – не поймет, потому как ответ был бы направлен против себя – дичок.
Кроме Ракова-мужа знавала Валентина Викторовна и других мужчин. Но в большом городе такое тонет, как в морской пучине ветхая плоскодонка, в городе из «знавала» молва редко вызревает. Видя, как все это просто и доступно, Валентина Викторовна и раньше, в городе, ни часу не верила мужчине Ракову. Её будто не покидала мысль: куда-то бегает, кто-то у него есть – и это казалось для неё настолько естественным, что она, подозревая, лишь твердила: пусть, только бы не знать… Но стоило ей, бывало, перехватить на ком-то взгляд мужа – будь то подруга или жена приятеля, – как в голову ударяла ревность, и удержу её фантазии уже не было: а как, а что, а где?..