Живое предание
Шрифт:
Тот момент, когда этот образец соборности, существовавший в Иерусалимской Матери–Церкви, приняли и христианские общины вне Иерусалима, был очень важным переходным пунктом в истории раннего христианства. Когда Евангелие благодаря служению Павла начало распространяться среди язычников, по всему римскому миру были основаны новые общины. Каждая из этих общин должна была стать тою же самой Церковью. В каждой из них совершалась та же самая Евхаристическая трапеза, преображая общину в Тело Христово. В писаниях апостольских отцов, особенно св. Игнатия Антиохинекого, каждая из этих Поместных Церквей рассматривалась как Кафолическая Церковь, т. е. всякий раз, когда «двое или трое собраны» во имя Христово, Он пребывает с ними вполне, собрание — это не «часть» Тела, но Самое Тело, capuL et corpus.
Переход от первоначального положения дел, когда Церковь была церковью только в Иерусалиме, к новой ситуации, когда Церкви суждено было стать тою же самой Церковью и в Антиохии, и в Коринфе, и в Риме, описывается в повествовании об Апостольском Соборе в
43
Важность Деян. 12:17 для понимания служения Петра хорошо показана в книге: Cullmann, О. Peter: Disciple, Apostle, Martyr. Philadelphia, 1962; о значении этого текста для понимания раннехристианской экклезиологии см. мою книгу Orthodoxy and Catholicity. New York: Sheed and Ward, 1966, p. 8–10; ср. также ZizioulasJ. The Development of Conciliar Structures to the Time of the First Ecumenical Council // Councils and the Ecumenical Movement. World Council of Churches Studies 5, Geneva, 1968, p. 36–37.
Эти детали важны для нашей цели, так как они хорошо иллюстрируют две различные экклезио–логические ситуации. Первоначально собрание или собор Двенадцати в Иерусалиме был высшим и верховным свидетельством истины Воскресения: совместным возвещением Евангелия самими очевидцами. Позднее, однако, когда очевидцы рассеиваются, апостольская вера, ими возвещенная, должна была сохраняться Церквами. Поэтому возникла нужда поддерживать консенсус, единство, тесную связь между Поместными Церквами. Эта задача и будет осуществляться соборами. Господствующей экклезиологией послеапостольской Церкви, как это обнаруживается из писаний свв. Игнатия Антиохийского и Иринея Лионского, была евхаристическая экклезиология. Где бы Церковь ни находилась — в Иерусалиме или в любом другом уголке мира, — она была поистине Церковью Божией, потому что каждое воскресение свидетельствовала о присутствии Христа в Таинстве Общей Трапезы. Только такая экклезиология и позволила Игнатию сказать: «Где Иисус Христос, там и Кафолическая Церковь» (Послание к смирнянам 8, 2). Эта, и только эта, экклезиология может объяснить тот факт, что так называемый монархический епископат — один епископ в каждой евхаристической общине или Церкви — стал общепринятым без каких–либо значительных споров. Была бы полная возможность для коллективного или коллегиального руководства в каждой Церкви (и действительно пресвитерство приняло на себя эту руководящую роль во всех областях церковной жизни, кроме сакраментальной), если бы не существовало внутренней необходимости кому–либо, а именно епископу, «председательствовать на месте Бога», а пресвитерам «занимать место собора апостолов» (Игнатий. Послание к магнезийцам 6, 1; ср. Послание к траллийпам 2; 3, 1–2).
Совершение Евхаристии предполагало, что во главе Собрания находится предстоятель. Из книги Деяний (гл. 1–10) легко можно заключить, что Петр исполнял эту роль в начальной общине Иерусалима, где позднее его преемником стал Иаков. Во всех других Церквах, однако, епископы избирались на месте и затем облекались апостольской функцией сохранения изначальной веры. Евхаристия повсюду была той же самой, потому что был один Христос, одна Церковь, одна апостольская вера и один тот же самый Святой Дух, ведущий Церковь в полноту Истины.
Апостол Петр получил от Самого Господа торжественное обетование: Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою (Мф. 16:18), Эти слова Христа были сохранены для нас в Евангелии Иерусалимской Церкви, где Петр предстоятель–ствовал Евхаристии и был поэтому голосом Церкви, которую врата ада не одолеют. Но Церковь — та же самая Церковь — позднее была основана и в других местах, и другие тоже должны были наследовать обетование, данное Петру.
Уже у св. Игнатия образ епископата ассоциируется с образом камня (Послание к Поликарпу 1,1), а у Киприана Карфагенского идея, что каждый епископ, как глава и пастырь своей Поместной Церкви, является преемником Петра и камнем веры, выражена вполне ясно. Для Киприана, согласно большинству ученых, преемственность Петра вовсе не ограничивается Римом: каждая Поместная Церковь есть Церковь и как таковая наследует обетование, данное Петру. «Один есть Бог, — пишет Киприан, — и один Христос, и Церковь одна, и кафедра, основанная по слову Господа на камне, одна». Это понимание неизбежно следует из евхаристической концепции Церкви. Если каждая Поместная Церковь — это Церковь в ее полноте, Кафолическая Церковь, она должна быть тождественна этой Церкви, упоминаемой Самим Иисусом Христом в Евангелии от Матфея (16:18), Церкви, основанной на Петре.
Тщательное
44
См. Meyendorf/ J. et al. The Primacy of Peter in the Orthodox Church. London: Faith Press, 1963, p. 14–29.
Идея Поместной Церкви, возглавляемой епископом, который обычно избирается своей Церковью, по облекается при этом харизматической и апостольской функциями как преемник Петра, есть доктринальное основание соборности, как это вошло в практику с третьего века. Ибо евхаристическая экклезиология предполагает, что каждая Поместная Церковь, хотя ей и принадлежит полнота кафоличности, всегда находится в единении и содружестве со всеми другими Церквами, причастными той же кафоличности. Епископы не только несут нравственную ответственность за эту общность: они соучаствуют в едином епископском служении. Опять–таки и в этом вопросе определяющей стала формулировка Киприана: «Епископство одно, и каждый из епископов целостно в нем участвует» (О единстве Церкви, 5). Каждый епископ совершает свое служение вместе с другими епископами, потому что оно тождественно служению других и потому что Церковь одна.
Древнейшая церковная традиция требует соборности в момент епископского посвящения, которое совершается в присутствии и при участии нескольких епископов (ср. Ипполит. Апостольское Предание, I). Подобно тому согласие нескольких епископов в спорном вероучительном или дисциплинарном вопросе должно было рассматриваться как более убедительный признак веры Петровой, чем свидетельство одного епископа. Св. Ириней уже показал, что Предание апостольское, передаваемое непрерывно преемством епископов, является решающим критерием истины. Но к этому консенсусу «во времени» он прибавил еще и консенсус «в пространстве»: одно и то же Предание было исповедуемо всеми епископами. «Все, желающие видеть истину, могут во всякой церкви узнать предание апостолов, открытое во всем мире» (Против ересей, III, 3, 1). Наиболее логичным и непосредственным способом проверки такого консенсуса, по крайней мере отчасти, был Поместный Собор.
Наибольшее количество сведений относительно соборов третьего века оставила нам Африканская Церковь. Но экклезиологические предпосылки соборного института были в Кафолической Церкви повсюду одни и те же. Мы знаем, что соборы созывались в Малой Азии, Антиохии и других местах. И к 325 году Никейский собор сделал эту практику всеобщей в рамках новой, имперской системы: собор епископов должен был созываться в каждой провинции дважды в год, чтобы обсуждать нерешенные экклезиологические вопросы, действовать в качестве суда, разрешать конфликты (Первый Вселенский Собор, правила 4 и 5).
Однажды «институциализированная», эта регулярная соборность одних лишь епископов таила в себе опасность уничтожения того самого принципа экклезиологии, на котором она была основана, — уничтожения местной соборности, включающей в себя каждого епископа, его пресви–терство и народ. Поместный собор или синод епископов неизбежно имел тенденцию действовать как власть над поместными епископами.
Очень скоро поместные соборы начали применять юридические процедуры римских судов, признавая, например, принцип большинства голосов (Первый Вселенский Собор, правило 6). Эта эволюция, начавшаяся еще до Константина, была, может быть, неизбежной и полезной с практической точки зрения. Но она создавала внутреннюю напряженность между экклезиологическим идеалом консенсуса, основанного на харизме истины каждого епископа (ср. Ириней. Против ересей, IV, 16, 2), и юридическими и практическими требованиями формального синода, устроенного в соответствии с правилами мирского общества и наделенного юридической властью. Надо отметить, однако, что влияние мирского легализма на соборные процедуры распространялось главным образом на вопросы церковного устройства и дисциплины. Решения вероисповедальных проблем по–прежнему искали в харизматическом консенсусе: каждый епископ давал свое собственное свидетельство, и полное единство в вере и евхаристическом общении было обязательным условием для принятия авторитетного соборного постановления и для того, чтобы самый собор можно было считать подлинным Собором Церкви. «Общение в евхаристическом собрании являлось той почвой, на которой соборность нашла смысл своего существования» [45] .
45
ZizioulasJ. Op. cit., p. 41.