ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Шрифт:
– Граждане, настал момент сказать правду. Во всем том, что было сказано, я вижу зловещее предзнаменование гибели свободы и упадка принципов… Мы увидим сегодня, одержат ли несколько человек верх над интересами родины, сумеет ли Конвент разбить мнимый, давно уже сгнивший идол, или же своим падением он уничтожит Конвент и французский народ. Разве то, что было сказано о Дантоне, не применимо к Бриссо, Петиону, Шабо, самому Эберу и стольким другим, заполнившим Францию шумом своего притворного патриотизма? Какую же привилегию он имеет? Чем Дантон выше своих коллег, выше своих сограждан? Не потому ли, что несколько обманутых личностей сгруппировались вокруг него, чтобы добиться вслед
Конвент взорвался аплодисментами – судорожными, истерическими, надрывными. Затем наступила гробовая тишина. И в этой тишине Сен-Жюст, поднимаясь на трибуну, услышал собственные мерные шаги…
Его речь против Дантона, в которой он на основании заметок Робеспьера и собственных размышлений обвинил трибуна в перманентной контрреволюции с самой Бастилии, стала едва ли не единственным доказательством на процессе дантонистов, прямым руководством к действию общественного обвинителя Фукье-Тенвиля. Без вызова свидетелей, без предъявления каких-либо доказательств, только на основании выводов Сен-Жюста о враждебности Республики второго революционера Франции (как все тогда думали) Революционный трибунал судил героя 14 июля, 10 августа, спасителя страны осенью 1792 года.
Сен-Жюста напрасно обвиняли во лжи и подтасовке фактов – он сам верил в то, в чем уличал Дантона. Если бы не было этой веры, не было бы и той безобразной сцены в Комитете общественного спасения вечером 10 жерминаля, накануне ареста дантонистов, когда он зачитал членам обоих правительственных Комитетов свою обвинительную речь. Депутаты, которые видели его ужасающе-ледяное спокойствие на следующий день на трибуне Конвента при чтении речи против дантонистов, не могли подумать, что всего несколько часов назад он после чтения этой же самой речи буквально потерял контроль над собой – впервые за все время пребывания в Париже.
…Он читает эту речь уже целый час глухим монотонным голосом, ни на мгновение не останавливаясь, не запинаясь, смотря прямо перед собой в исписанный лист бумаги, и если и поднимая взгляд, то только чтобы бросить его на одно место – на то место на скамьях Конвента, где раньше сидел Дантон. «Дантон, ты служил тирании!» – сурово обращается он к пустому месту, – и это его обращение в мертвое пространство к невидимому противнику, который, казалось, только что был здесь, а теперь с началом речи словно растворился в воздухе, производит страшное впечатление. Депутаты сидят, опустив голову. Страх охватил всех. Страх, загасивший возмущение. Страх перед убежденностью выступавшего в собственной смертельной правоте.
– Есть нечто ужасное в священном чувстве любви к отечеству; оно столь исключительно, что заставляет пожертвовать всем, без сострадания, без страха, пренебрегая мнением людей, во имя общественного блага.
…Во имя общественного блага ничего не осталось – ни родных, ни друзей, ни сестер, ни любимой, ни матери, – все принесено в жертву ради несбывшегося…
– Ваши Комитеты
Теперь вы и сами ведете войну всех со всеми: с роялистами, с фельянами, с жирондистами, с бешеными, с эбертистами, с дантонистами…
– Эти фракции родились вместе с революцией; они следовали за нею, увлекаемые ее течением, подобно рептилиям, увлекаемым стремительным потоком.
…Увлекаемые силой обстоятельств – как и ты сам, бывший, как и все в недавнем прошлом сторонником монархии.
– Судьба ваших предшественников предостерегает вас… Барнава торжественно проносили под вашими окнами – где он теперь? Те, кого я изобличал, никогда не знали отечества; они обогатились благодаря своим злодеяниям, и не их вина, что вы еще существуете… Дни преступления миновали; горе тем, кто стал бы его поддерживать! Политика преступников разоблачена! Да погибнут те, кто преступен! Республику создают не слабостью, но свирепо строгими, непреклонно строгими мерами против всех, повинных в измене. Пусть сообщники сами обнаружат себя, примкнув к преступной партии…
…Сообщники не обнаружат себя – всем хочется жить; напротив, они послушно проголосуют за обвинительный декрет против Дантона…
– Те же люди, что пытались с самого начала революции свести ее к перемене династии, все еще стоят во главе этих фракций, стремящихся уничтожить вас… Дантон, ты ответишь перед судом, неминуемым и беспощадным… ты, правда, был противником Лафайета; но Мирабо, Орлеан, Дюмурье тоже были его противниками. Осмелишься ли ты отрицать, что продался трем этим людям, самым яростным заговорщикам против дела свободы? Все друзья Мирабо похвалялись, что он сумел заставить тебя замолчать. И пока этот ужасный человек жил, ты почти все время безмолвствовал.
…Если не считать призыва к походу на Версаль в октябре восемьдесят девятого или требования отставки роялистских министров в Национальном собрании в январе девяностого…
– В это самое время на одном обеде ты упрекнул сурового патриота, что он вредит правому делу, отклоняясь от пути, которым шли тогда Барнав и Ламет, отрекшиеся от партии народа.
…«В это самое время» ты и сам был сторонником Барнава, знакомством с которым (как и с Демуленом!) гордился. Так что…
– Ты поддержал в Якобинском клубе предложение Лакло, которое послужило роковым предлогом, оплаченным врагами народа, к расстрелу на Марсовом поле. После этого ты проводил счастливые дни в Арси-сюр-Об, если только может быть счастлив человек, замышляющий заговоры против своего отечества… Ты оставался в стороне в эпоху Законодательного собрания, ты хранил молчание, когда якобинцы вели мучительную борьбу с Бриссо и фракцией Жиронды. В разгар критических событий ты всегда стремился уединиться!
…Но все же – не до такой степени, как прячущийся после Марсова поля или перед 10 августа Робеспьер…
– Ты отдал приказ, который спас Дюпора… Ты с ужасом встретил революцию 31 мая… Ты бывал на тайных совещаниях с Вимпфеном и Орлеаном… Ты пытался вызвать восстание в Париже; ты сговорился об этом с Дюмурье… Бриссотинцы обвинили Марата; ты объявил себя его противником; ты отстранился от Горы, когда ей угрожали опасности… Защитник всех преступников, ты ни разу не встал на защиту патриота.