ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Шрифт:
…Разве что на защиту того же Марата, из-за которого чуть было не вспыхнула война между кордельерами и командующим Национальной гвардией Парижа Лафайетом.
– Ты заявлял себя сторонником умеренных принципов, и твое могучее красноречие, казалось, должно было скрыть слабость твоих предложений, ты говорил, что суровые принципы создадут Республике слишком много врагов. Как банальный примиритель, ты все свои речи на трибуне начинал с громовых раскатов, а заканчивал сделками между правдой и ложью… ты ко всему приспосабливался; Бриссо и его сообщники всегда уходили от тебя довольными.
…Не может быть сделок между монархистами и республиканцами, между богатыми и бедными, между
– Дурной гражданин, ты вступил в заговор; ложный друг, ты плохо отзывался о Демулене, ставшем твоим орудием и погубленном тобою; злой человек, ты сравнивал общественное мнение с распутницей; это были изречения Катилины. Если Фабр невиновен, если были невиновны Орлеан и Дюмурье, значит, нет вины и за тобой. Я сказал более чем достаточно: ты ответишь перед судом.
…Закончив, Сен-Жюст гордо обвел взглядом присутствующих членов Комитетов. Лица коллег в полутемной зале, скупо освещаемой светом свечей, казались белыми пятнами. Они переглядывались. Некоторое время все молчали. Наконец, прокашлявшись, заговорил «инквизитор» Вадье:
– Ты так и собираешься обратиться к нему в Конвенте: «Дантон, ты ответишь перед судом!»? И ты думаешь, ему не найдется, что ответить?
– Да, – твердо ответил Сен-Жюст. – Дантон думает, что никто не осмелится бросить ему вызов лицом к лицу. Завтра он увидит, что ошибался.
– Завтра Дантон будет сидеть в тюрьме, – грубо вмешался Билло-Варрен. – Мы не можем рисковать, затевая политические баталии в Конвенте. Сейчас мы подпишем постановление об аресте изменника, и он будет арестован сегодня ночью.
– Этому не бывать! – Антуан резко отбросил от себя стул, на который опирался рукой, стоя у стола. – Вся моя речь построена на обращении к Дантону. Я не могу обращаться к пустой скамье, которая не сможет ответить! Меня обвинят в клевете, а потом объявят, что я испугался.
– Значит, ты единственный, кого не приводит в дрожь мысль состязаться с Дантоном на трибуне, – спокойно заговорил Барер. – Ты рассчитываешь на логику своей заранее написанной речи. Но тебе просто не дадут сказать и двух слов: сообразив, к чему идет дело, Дантон вскочит со скамьи и просто заглушит твой слабый голос своим ревом. Да и никому из нас не даст сказать ни слова. Ты не сможешь состязаться в словесной дуэли с мастером импровизации.
– Максимилиан! – бледный от гнева Сен-Жюст повернулся к Робеспьеру.
– Это правда, – Неподкупный избегал его взгляда. – Что еще хуже: у Дантона много друзей в Конвенте, его разгульная жизнь, выдаваемая им за «широту души», создала ему популярность, в Собрании за ним не менее двух десятков сторонников, и он может увлечь за собой Равнину. Дантон поднимет мятеж среди депутатов, и сам сможет добиться нашего ареста. Или, по крайней мере, переизбрания Комитетов.
– Тем более что мы не можем, как раньше, рассчитывать на безоговорочную поддержку санкюлотов: парижские секции смущены и недовольны казнью Эбера, и положение поддерживающей нас Коммуны ненадежно, – добавил Колло д’Эрбуа.
– Правда в том, – Сен-Жюст уже не скрывал своего бешенства, – Дантон или враг Республики или нет. Истина всегда восторжествует над ложью. Хоть в Конвенте, хоть в секциях! Значит, вы и сами не верите в высказанные мной обвинения против Дантона? – Он судорожно мял в руках свою шляпу. – Вы боитесь его!
– Мы не можем рисковать, – повторил Робеспьер.
Что было дальше – Антуан помнил плохо. Он яростно спорил, потом сорвался на крик. Наконец, когда бывший актер Колло напомнил ему, что такие прецеденты – обращения к обвиняемому в его отсутствие – были даже в практике римского Сената, – тот же Цицерон в своих речах-«катилинариях», – Сен-Жюст, который в речи против Дантона сам сравнил его с Катилиной, счел сравнение себя самого с Цицероном насмешкой. В бешенстве, топнув ногой, он швырнул шляпу в огонь камина и выбежал из залы…
Это была его единственная вспышка чувств,
На следующий день он был вновь собран и спокоен. Но внутреннее сомнение уже терзало его, даже когда он читал свою «цицероновскую» речь (назло коллегам он не стал менять в ней ни одного слова и сохранил прямое обращение к Дантону). Нет, он не сомневался в виновности дантонистов. Он сомневался в уверенности в ней своих коллег. Часть из них по-прежнему верила в прошлые великие заслуги Дантона, и их готовность принести в жертву соперника Робеспьера была вызвана банальным стремлением сохранить власть.
Тем не менее события во Дворце Правосудия подтвердили правоту Робеспьера и остальных: даже арестованный Дантон пытался поднять мятеж против Комитетов [152] . Его голос в зале гремел так, что дрожали стекла окон, а возбужденный народ уже начинал кричать: «Свободу Дантону!» С презрением он опровергал все возводимые на него обвинения, требовал вызова свидетелей и в особенности поносил Робеспьера и Сен-Жюста. Не признавая нынешнего суда, он взывал к суду потомков. Подхватив перчатку, брошенную ему в Конвенте, он также через головы собравшейся вокруг трибунала толпы обращался к отсутствующему здесь Антуану: «Сен-Жюст, ты слышишь меня: ты ответишь перед потомством за клевету, брошенную против лучшего друга народа, против его самого горячего защитника! Все мое существо содрогается от этого списка мерзостей, которые перечислены в твоем обвинительном акте!»
152
[152] К процессу дантонистов были привлечены 16 человек, в том числе 9 депутатов. В ночь на 31 марта 1794 г. были арестованы четверо – «человек 10 августа» Дантон, «человек 14 июля» Демулен, Делакруа и Филиппо. К ним присоединили уже арестованных «создателя конституции» Эро-Сешеля, «соавтора революционного календаря» Фабра д’Эглантина и трех депутатов, замешанных в деле об Ост-Индской кампании – Шабо, Базира и Делоне. Через последних к процессу были подключены арестованные «иностранные банкиры» – австрийцы братья Фреи, испанец Гусман, датчанин Дидерихсен, а также аббат д’Эспаньяк. Уже во время процесса к подсудимым присоединили еще одного «героя 10 августа» генерала Вестермана, друга Дантона, составившего план штурма Тюильри и прославившегося своими зверствами в Вандее, а также недобитого эбертиста Люлье – бывшего помощника прокурора Парижского департамента. Последний, единственный оправданный по делу дантонистов (как личный осведомитель Фукье-Тенвиля), через несколько дней после казни Дантона заколол себя кинжалом в тюрьме.
Сен-Жюста глубоко возмутило упоминание о суде потомства человека, до ареста смеявшегося над этим самым судом и занимавшегося грабежом национального достояния, в то время как народ, защитником которого он себя выставлял, жил впроголодь [153] . Он сделал выговор Фукье-Тенвилю, прибежавшему в Комитет в перерыве заседаний с отчаянной мольбой спасти положение – ситуация выходила из-под контроля. «Ты не владеешь ситуацией, Фукье? – спросил его Сен-Жюст. – Может быть, потому, что не хочешь ей овладеть? Ведь Демулен, кажется, твой двоюродный брат, и именно по его протекции ты попал на свою должность в трибунал?»
153
[153] На заре своей адвокатской карьеры в 1787 году Дантон обладал собственностью всего в 12 тысяч ливров. Когда он в этом же году женился и купил место адвоката при Королевских советах, он имел долг в 53 тысячи ливров. На момент ареста в апреле 1794 года собственность «честного» революционера Жоржа Дантона за вычетом нескольких мелких долгов равнялось 203 тысячам ливров.