Живые зомби
Шрифт:
Последние тридцать минут я стараюсь не обращать на них внимания. Сижу, словно тут никого нет, опустил голову и притворяюсь молящимся, а сам меж тем жду знака, за которым сюда пришел. Однако время от времени меня обдает их запахами, и я ловлю себя на мысли о том, какие они на вкус.
Надо было поесть перед выходом из дома.
К аппетиту — вот к чему сложнее всего привыкнуть. До того как я стал питаться человечиной, я ел больше по привычке, а вовсе не из-за чувства голода. Хотелось чего-нибудь, что хоть немного отличалось
Никогда не думал, что дойду до такого. Я не просил этого. Не просил, чтобы меня воскресили. Не просил консервов из человечьего мяса. Однако повернуть вспять теперь сложно. Внутри меня что-то изменилось. Что-то выходящее за границы физиологии. Находящееся на уровне инстинктов. Я ощущаю, как новое чувство растет, пытается полностью завладеть мной. И я поддаюсь ему, забывая обо всем.
Однако какая-то часть моего существа все же восстает, жаждет найти причину верить, что есть другой путь. Что я могу существовать среди живых, не думая о том, какие сочные они на вкус. Но эта часть становится все меньше и тише.
Итак, сидя в церкви с закрытыми глазами и склоненной головой, я замечаю, что, несмотря на весь религиозный скептицизм, несмотря на то, что я лишь прикинулся верующим, я молюсь. Надеюсь, мне будет дан знак, сигнал, что все перемены во мне — заживление ран, возвращение к жизни — происходят благодаря вмешательству божьему. Так я хотя бы буду считать страсть к живым вредной привычкой, собственным выбором, чем-то, от чего нужно отказаться. В противном случае придется признать: поедание человечины необходимо мне для выживания.
Голоса парочки, обсуждающей предстоящую свадьбу у меня за спиной, неожиданно стихают. Я открываю глаза. Женщины и священника, что стояли рядом с алтарем, уже нет. Как и человека, который был слева у передних рядов. Единственная из живых — женщина, что сидит на несколько рядов впереди меня, склонив голову. Ее усердие в молитвах достойно похвалы. Но тут в тишине церкви раздается храп, и до меня доходит — она тоже притворяется, совсем как я.
Я по-прежнему жду знак, когда с улицы доносится шум. Непонятно, что происходит, но сирен не слышно, поэтому я решил, что со мной это не связано. Затем через заднюю дверь входит священник в сопровождении двух офицеров службы отлова бродячих животных.
— Это он. — Священник указывает на меня. — Уму непостижимое кощунство!
Вот тебе и божье вмешательство.
Глава 36
— Энди, поднимись на минутку, милый!
Проснувшись сегодня утром, я обнаружил, что на щеке дюйма на два распустился шов. Нитку я срезал ножницами, а сейчас накладываю грим: хочу сделать вид, что скрываю швы, хотя на самом деле приходится скрывать, что выздоравливаю.
— Энди! — снова зовет
Без грима меня пока с живым не спутаешь, однако любой, кто видел меня раньше, определенно увидит нового, усовершенствованного Энди. Например, родители.
— Энди!
— Ладно, ладно, — бормочу я и улыбаюсь, ведь это первое слово, которое я произнес четко.
Напоминаю себе, что нужно помалкивать, а то родители, чего доброго, слетят с катушек, и у отца появится еще одна причина сдать меня в зоомагазин. Хотя неплохо было бы посмотреть на их лица. Так бы и поступил, если б мне не грозило больше никогда не увидеться с Ритой. А в этом случае игра определенно не стоит свеч.
С маркерной доской на шее волокусь вверх по лестнице, делая вид, будто левая рука и нога у меня не работают. Однако если вы внезапно обнаружили, что ваше тело исцеляется, и к вам возвращаются все моторные навыки, имитировать искореженные конечности и разложение тела труднее, чем кажется. Все равно что женщине пользоваться писсуаром в мужском туалете.
Иногда об этом просто забываешь.
Наверху пахнет домашним печеньем, Фрэнк Синатра напевает свою версию «Омелы и остролиста». Мама всегда любила винтажную музыку.
Рождество уже на пороге, и очень к месту — каждый день я просыпаюсь в ожидании новых подарков. Только нахожу их не под елкой и не в носке, а в себе самом и в своем отражении в зеркале.
Когда начинает возвращаться способность разговаривать и ходить, когда испытываешь радость и восторг от других физических удовольствий, которые ты и не чаял вернуть обратно, когда у тебя вновь появляется способность ощущать вкус и запах, — вопросы морали, сопровождающие эти изменения, отходят на второй план. Становятся небесспорными.
Что касается Бога… У Бога был шанс. Он им не воспользовался и отправил меня в приют для животных.
Шагая по лестнице, я прислушиваюсь, не стучит ли сердце.
Вот интересно, если сердце у меня снова забьется, я все еще буду считаться зомби? Если кровь потечет по венам, теоретически я так и останусь нежитью? А если я начну дышать? Сделаюсь ли я человеком? Обрету ли я вновь права и возможности, которыми когда-то обладал?
Полагаю, особого значения это не имеет, ведь я не способен изменить то, как обо мне думают живые. Они будут верить лишь тому, чему хотят верить, даже если они — мои родственники.
Когда я, притворно хромая, вхожу в кухню, отец сидит за столом, смотрит на меня и рассеянно перебирает стопку бумаг. Мать моет посуду.
— Садись, — произносит отец.
Если не считать потасовки в День благодарения, отец редко обращался ко мне со времени моего воскрешения, а мама, как ни странно, ведет себя холодно. Во мне шевелятся смутные воспоминания — я явно участвовал в похожей сцене. Предчувствие беды тоже знакомо, хотя не связано ощущениями зомби в мире живых, — что-то более отдаленное: из моей молодости.