Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
Еще дальше против Северной стороны - англичане. У французов 800 орудий, у англичан немногим меньше. Костырев, приехавший с Константиновской батареи, показывает Павлу Степановичу на смятом листке британское расположение. С запада корабли и пароходо-фрегаты - "Британия" и "Фуриус", "Трафальгар" и "Ретрибюшен", "Вандженс" и "Гигфлер", "Куин" и "Везувий", "Беллерофон" и "Циклоп" - всего 270 орудий. Вместе с винтовыми кораблями "Родней", "Агамемнон", "Санпарейль" и "Самсон" они подавляют Константиновскую батарею; севернее, против батареи Карташевского и башни Волохова, - "Тритон" и "Аретуза", "Террибль", "Лондон" и "Нигер", "Альбион"
Павел Степанович с беспокойством смотрит на батарею № 10. Огонь ее ослаб, и вся она застлалась дымом. Снаряды перелетают через ее казематы и, рикошетируя на местности, в огромном количестве ложатся перед 6-м и 7-м бастионами. Пройти на батарею трудно, но необходимо. Может быть, и орудия сбиты и люди погибли. Тогда неприятель сумеет ее занять с сухого пути, и корабли подойдут на дистанцию, более действительную для обстрела укреплений.
– Охотников надо-с. Что делается на десятом - выяснить.
Охотниками вызываются два черноморских пластуна - старый Сатин и волонтер Ширинский-Шихматов.
– Все знакомцы-с, - бормочет Павел Степанович.
– И незачем столько-с. Тебе, Сатин, дело - орудие наводить. Пожалуй, сходите вы, Евгений. Не напрямик только. За завалами.
Облака затопляют корабли и стелются над фортами. Морская синь темнеет и вдруг исчезает в непроницаемом мраке. Звуки выстрелов сливаются в непрерывный глухой рокот, и только отблески молнии указывают моменты стрельбы, только свист и визг снарядов в небе выдают, что в этой адской канонаде корабли и береговые батареи продолжают напряженное сражение.
Павел Степанович смотрит на хронометр. Скоро три часа. Союзники рассеяли свой огонь. Они бьют по тылу, фасам, брустверу и казематам одновременно. Они не знают целей, по которым бьют. А хорошо вышло, что вход на рейд закрыт. Дело ясно: корабельный залп дает огонь сильнее и сосредоточеннее любого севастопольского форта, но борт корабля не в состоянии долго выдерживать огня. И еще вывод - на очень близком расстоянии батареям трудно было бы наводить орудия по корпусам кораблей. Значит, затопленные ветераны Черноморского флота не только не пустили врага на рейд, но и не дали ему приблизиться к фортам. Ежели же господа союзники решатся сократить расстояние, просим на мелководье, где ждет гибель.
Рокот пушечной пальбы затихает. Ветер с берега относит дым, и снова открываются эскадры неприятеля. Теперь можно подвести итоги первого этапа боя. На севере удаляется из линии корабль "Куин" с несколькими очагами пожаров, и большой пароход "Ориноко" потащил лишившийся мачт корабль "Альбион", а другой пароход стаскивает с мели "Аретузу". Сильно повреждены "Беллерофон", "Санпарейль" и флагман английской эскадры "Британия".
У французов "Париж" совсем изрешечен, а ют снесен ядрами. Он тоже горит и медленно удаляется за Херсонесский маяк. Линию огня оставляют "Вальми" и "Шарлемань".
– Отлично-с!
– восклицает несколько раз Павел Степанович, слушая донесения наблюдающих флот неприятеля адъютантов.
– Отлично-с. Ежели наши батареи до вечера устоят, неприятель не скоро решится повторить морское бомбардирование. Чересчур дорого-с.
В
– Ваше превосходительство, Владимир Алексеевич...
– Да, да, я обещал приехать на Малахов. Но, понимаете, загляделся на море. Сейчас...
– Владимира Алексеевича уже нет у нас. Он убит...
Павел Степанович простирает руки, точно хочет оттолкнуть страшную весть.
– Не может этого быть!..
Англичане умело использовали выгоды местности. Действуя фронтально по фасам укреплений Корабельной стороны, они ведут губительный огонь по флангам и тылу севастопольцев. Две ланкастерские батареи за подъемом Воронцовской дороги, сорок орудий на Зеленой горе и двадцать шесть орудий на Воронцовской высоте вступили в бой позднее французов, но с несравненно большим успехом. На 3-м бастионе после полудня из двадцати двух орудий остались действующими пятнадцать при полуразрушенных амбразурах.
Корнилов заменил перебитых артиллеристов и посылает сказать Бутакову, чтобы "Крым", "Одесса" и "Ягудиил" били через Пересыпь с наибольшим углом возвышения. Уже без него на бастионе в 3-м часу дня взрывается главный пороховой погреб. Несчастье это для севастопольских защитников не меньшее, чем для французов взрывы на Рудольфовой горе. На воздух взлетают сотни людей, и деревянные обломки засыпают огромное пространство. Только на левом фланге сохраняются две двадцатичетырехфунтовые пушки. Но вновь сформированная прислуга из охотников "Ягудиила" вместе с батареей Будищева учащенной стрельбой маскирует от англичан, что вся Бомборская высота в сущности лишилась защиты и открыта для штурма. Настал трудный час, когда капитан-лейтенант Будищев пожалел, что решительный и так быстро оказавший помощь резервами адмирал уехал. Он собрался рапортовать о положении и выразить надежду, что, может быть, адмирал найдет время вновь посетить бастион. Но тут его известили, что Корнилова незачем искать на Малаховом кургане. Его оттуда увезли.
– Увезли?
– Не то убитого, не то смертельно раненного, - отвечает печальный вестник.
Порывистость свойственна была Владимиру Алексеевичу гораздо чаще, чем допускали его чин и должность. Он знал это за собою, и ранним утром, собираясь из дому, пообещал себе беречься от опасности. Но, странное дело, чувствовал ее дома, и только дома, когда тоскливо, ввиду оказии в Николаев, писал милой Лизе письмо и поручал вместе с посланием передать жене любимые часы-хронометр. Жалко было их, и не сберечь в севастопольской суматохе. Но на улице, и чем ближе он подвигался к батареям, мысль об опасности стала казаться маловажной. Она не возвратилась, несмотря на просьбу Павла Степановича, и вдруг вовсе исчезла у подошвы Малахова кургана.
Пожалуй, в этом были виноваты офицеры и матросы резервного 44-го экипажа. Их "ура" в строю, с ружьями на руке, с блеском на тусклом свете обнаженных палашей, "ура", прокатившееся под пороховыми облаками и к Килен-балке и к Ушаковскому оврагу, необыкновенно взволновало Владимира Алексеевича. Хотя его свита из предосторожности покинула лошадей в Доковом овраге, он оставался верхом на своей высокой лошади, заметной белой мастью. Придержав ее против фронта экипажа, адмирал приложил руку к козырьку и крикнул: