Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
– Благодарю вас, товарищи! Но будем кричать "ура", когда собьем английские батареи, а покамест только французы кой-где замолчали.
– И, не дожидаясь ответа, вскинув глаза на башню кургана, Владимир Алексеевич поскакал в гору.
Должно быть, на этом отчаянном броске коня он хорошо был виден вооруженным оптическими трубами наблюдателям врага. Но и этим риском не удовольствовался. В то время три больших неприятельских корабля вели яростный огонь. Истомин, начальник дистанции, хорошо изучивший расположение кораблей бомбардирующей эскадры,
– Вот как? Вы, значит, разглядели их с башни. Покажите же мне.
– Невозможно, Владимир Алексеевич. Полчаса назад снял с верха всех людей. Там дождь осколков!
– Ну уж и дождь, бог с вами!
– шутит Корнилов но по твердому выражению Истомина понимает, что Владимир Иванович будет непреклонен, и вздыхает:
– Ладно, ведите куда можно.
Они осматривают первый и второй этажи башни и решают развернуть в ней пункт для первой помощи раненым. Корнилов тут же дает распоряжение послать за доктором на Корабельную слободку.
Около двенадцати Истомин удовлетворенно прощается с приметным начальником и глядит, как он наконец удаляется за бруствер. Вдруг общий крик заставляет Истомина броситься вслед.
Противник терпеливо дожидался нового появления адмирала... Рассеивается облачко пыли, поднятое бомбой. В трех шагах от мечущейся лошади, в кругу офицеров Корнилов лежит на земле. Лужа крови... Бледное лицо. Откинута голова, а рука упирается в камень.
Ядро раздробило левую ногу адмирала у самого живота.
Раненый в сознании, и Истомин сначала надеется, что Корнилов будет жить. Но когда офицеры, беспомощно суетясь, поднимают адмирала на руки и он звонко, требовательно говорит: "Отстаивайте Севастополь! Отстаивайте же Севастополь!!" - Истомин понимает: "Это конец, это смерть старого "азовского" товарища".
Павел Степанович выслушивает сбивчивый рассказ лейтенанта Жандра о том, как адмирал очнулся, как радостно улыбнулся, услышав, что английские орудия сбиты, как умер со словами: "Защищайте Севастополь".
Руки адмирала, которыми он хотел защититься от страшной вести, бессильно сплетаются на сутулой, спине.
– Сейчас перевозят тело на квартиру, - тихо говорит Жандр.
– Я приеду-с, приеду-с, - отрывисто отвечает Нахимов. Он проводит рукой по лбу. В запекшейся ранке с колотьем пульсирует кровь. Трудно дышать.
– Необыкновенно жарко-с, - говорит он окружающим.
– Что, не видать Ширинского-Шихматова?
– Нет, ваше превосходительство.
– Продвиньте сколько возможно два батальона литовцев к берегу, и пусть атакуют батарею, ежели она окажется занятой противником. Я проеду по линии и возвращусь на квартиру нашего незабвенного героя...
После дневного страшного грохота тоскливо наваливается сумеречная тишина. В душном воздухе стоит щекочущий, сладкий запах пороха. Павел Степанович становится в ногах убитого и долго смотрит на неподвижное лицо покойного. Свечи ровно освещают потемневшие щеки, заостренный нос и сжатый энергичный рот.
"Защищайте Севастополь",
– Теперь остались Новосильский, Истомин, но за ними, за мной стучится смерть. Кто останется в живых? Керн, Бутаков, Зорин? Может быть, они будут счастливее в службе России".
Входит Меншиков, сгибает старую голову над убитым, звонко целует лоб и прикладывает к глазам надушенный платок. Он что-то шепчет, жует отвисшую, дряблую губу, потом берет Павла Степановича под руку и ведет в кабинет Корнилова. Садясь на оттоманку и растерянно озираясь, дребезжит:
– Боже мой, боже мой, бомбардирование и эта смерть потрясли меня! Государь и я обязаны вам успехом дня, вашей распорядительности после смерти Владимира Алексеевича. Вам, Павел Степанович, придется теперь возглавить оборону.
– Прошу, ваша светлость, не настаивайте на том, что я не могу принять. Для командования на суше я не гож. Оставьте мне ту деятельность, за которую я взялся, - твердо отвечает адмирал.
– Упрямитесь?
– зло шепчет князь.
Он ждал объятия, сердечности, он хотел в сентиментальном порыве на миг убежать от своей уверенности в гибели Севастополя. Он был сейчас просто уставшим стариком, а теперь снова надменный, неприступный главнокомандующий.
– Дело столь серьезно, что я буду вынужден считаться с вашим отказом. Но все будут полагать, что государь и его советники не хотели этого назначения.
– Матросы и солдаты не перестанут уважать и любить меня. Этого достаточно-с, чтобы я приносил пользу обороне.
– Итак, я назначаю адмирала Станюковича!
Сутулясь, Нахимов ходит по комнате. Сабли и пистолеты, наваринская гравюра, портрет Лазарева, ланд-карты Черного моря - всё на своих местах. Только нет хозяина и чужие люди наполняют квартиру. А Елизавета Васильевна и дети в Николаеве, и старший сын Владимира Алексеевича на фрегате "Диана" в Тихом океане, и все они не знают, что лишились мужа и отца, лишились гордости семьи.
– Он уедет в Николаев, - опять выводит из горестных размышлений раздражающий голос.
– Вы о чем, ваша светлость?
– Я говорю, что Станюкович уедет в Николаев. Вы примете дела порта и военного губернатора, оставаясь начальником эскадры и помощником начальника гарнизона.
"Ах, не все ли равно, как будут называться должности... Надо стоять насмерть, как стоял незабвенный Владимир Алексеевич... Сегодня выстояли..."
– Хорошо, хорошо, ваша светлость...
Шестьдесят тысяч бомб и ядер, брошенных на Севастополь с кораблей и сухопутных батарей, не принесли союзникам желанной победы. В сумерки одна за другой замолкли уцелевшие батареи, а поврежденные корабли скрылись за горизонтом. А защитники Севастополя без передышки принялись чинить брустверы, плетеными турами, бревнами и мешками с землею наращивать валы бастионов, подготовлять площадки для новых орудий, закапывать цистерны для пороховых погребов.