Жизнь адмирала Нахимова

Зонин Александр Ильич

– Карфаген хоть с суши был защищен, а у нас что? Устройством Волоховой башни гордиться?

Сложив газету, Павел Степанович щелкает курком пистолета и резким звуком его будто закрепляет свои невеселые выводы.

Пальцы Корнилова дрожат и сжимаются на генерал-адъютантском аксельбанте. Он об укреплениях Севастополя в тылу толковал не раз с князем Меншиковым; но старый упрямец ответил, что Севастополь надежно защищен дивизиями Крымской армии, которая легко сбросит тридцатитысячный десант (а больше союзники на свой флот не поднимут), что, наконец, вряд ли потери от болезней в экспедиционном корпусе позволят англо-французам в этом году предпринять решительные действия, а тем временем дипломаты договорятся…

Владимир Алексеевич

устал после хлопотливого дня. Он управлял огнем по неприятельским пароходам из башни Волохова и с батареи Карташевского. Он был на торжественном освящении сооруженной купечеством Малаховой башни на Корабельной стороне. Посетил артиллерийские склады и морской госпиталь. И что всего тяжелее – толковал со скрипучим князем. Хочется остаться сейчас в кругу семьи. Забыть обо всем до утра, которым откроется такой же хлопотливый день. И он молчит.

Павел Степанович, ворчливо повторив: "С суши мы голенькие-с", тоже замолкает и опять механически щелкает ржавым курком.

Тогда с террасы доносятся женские беззаботные голоса и звон посуды. А в открытое окно врывается ветер и подымает начесанные на виски волосы Нахимова. Он вдруг кладет пистолет на угол стола и берет фуражку.

– Пойдемте чай пить, Павел Степанович, Елизавета Васильевна отругает меня, если вас отпущу, – спохватывается Корнилов.

– Нет-с, я на корабль, – глухо, странно упавшим голосом говорит адмирал. – К своему делу-с.

Потянувшись, Корнилов встает проводить гостя:

– Завтра учение на эскадре?

– Завтра-с белье стираем и сушим.

Озадаченно смотрит Корнилов вслед сутулому, адмиралу. А он спускается по крутому переулку к пристани, и ему представляется, что все это – и французские щебечущие фразы, и пряный аромат душной ночи, и сонно мигающие огни – когда-то возникало в далеком прошлом, в чем-то очень похожем на сегодняшний вечер. Бесполезно бередил он душу товарища. Вице-адмиралы Нахимов и Корнилов нимало не могут изменить негодные порядки. Даже Михаил Петрович Лазарев в такой обстановке был бы бессилен. Вовремя умер адмирал. Не пришлось ему дожить до позора России.

В те дни еще одну тяжесть нес втайне от Владимира Алексеевича замкнутый и чудаковатый (по мнению дам, объявляющих приговоры "общества") синопский победитель. Возможно, из горечи, вызванной этой новой бедою, Павел Степанович стал без особой надобности предпочитать жизни в городе пребывание на своем флагманском корабле. Тот же Севастополь, да доступ посторонним ограничен, и вокруг лица моряков, чуждых гадкой клевете и сплетням.

Это неправда, что военная гроза понуждает каждого человека становиться серьезнее, больше понимать ответственность своих слов и поступков, что всенародная беда облагораживает любого члена общества. Это верно лишь в отношении тех, кто и без войны строг к себе, ненавидит безответственность и лишен чувства подленькой зависти. Гадкие же людишки умеют и в грозовых обстоятельствах благополучно блиндироваться от всяких неожиданностей; они продолжают иметь достаточный досуг для низких толков и перетолков; им непременно нужно белое представить черным, свести отношения, которые выше их морали маленьких эгоистов, к обывательским мерзким нормам.

И в Севастополе и в Петербурге, в адмиралтейских кругах, после Синопа явилось немало "совершенно осведомленных лиц", которые объявили, что между Нахимовым и Корниловым возникла и растет ссора и что в основе ее борьба за первенствующую роль на Черноморском флоте.

– Да полно, так ли это? – пытались возражать клеветникам знавшие бескорыстную дружбу двух адмиралов и общую их любовь к флоту. Но клеветники, люди солидные и даже с орлами на погонах, выставляли логические доказательства. Конечно, скромность Нахимова известна, да ведь никак иначе и не мог раньше держаться ничем не примечательный вице-адмирал рядом с блестящим генерал-адъютантом Корниловым! Естественно, до Синопа он был покорным и ревностным

помощником Владимиру Алексеевичу. Ну-с, именно был Синопская победа сделала Павла Степановича первым человеком в российском флоте. Теперь его слава шагнула и в глубь страны и за границу, и он с пребыванием в качестве тени Корнилова не хочет мириться и не мирится.

Для уничтожения такой клеветы нужны были усилия многих людей, и тут даже потребовался известный своей беспристрастностью Михаила Францевич. Но и ему понадобилось изрядное время, чтобы разобраться во вздорной болтовне вокруг отношений Корнилова и Нахимова; расцвет сплетен совпал с действительным спором между Нахимовым и Меншиковым, а сторону последнего первоначально держал Владимир Алексеевич. Спорили высшие морские начальники, как лучше для обороны расположить корабли. Ментиков с Корниловым хотели поместить их в Северной бухте повыше – для безопасности от неприятельского огня. Павел Степанович считал, что огня батарей для задержки врага перед входом на рейды недостаточно. Часть кораблей должна отвечать вместе с батареями фронтальным огнем, часть же помогать отражению противника фланговым огнем из Южной бухты, Михаила Францевич убедился, что в этом споре нет ничего личного, но, к сожалению, лишь тогда, когда слухи о клевете стали известны и Корнилову. Сам Владимир Алексеевич рассказал ученому другу Павла Степановича, что через контр-адмирала Пущина клевета дошла и к генерал-адмиралу Константину и к царю, который якобы спросил: "А что там они не поделили?"

Пораздумав, Михаила Францевич решил писать к флотскому деятелю, который энергично распространит его утверждения. Таким человеком был прямой и не остывший за сорок лет морской службы общий приятель севастопольских адмиралов, состоявший ныне в комитетах Адмиралтейства, контр-адмирал Петр Федорович Анжу.

"…Полагаю, – сообщал ему Михаила Францевич, – от приезжих отсюда курьерами офицеров, конечно, известны вам главные приготовления и занятия нашего флота, жаль только, что эти господа изволили разгласить небылицу будто бы Павел не ладит с В. А. Корниловым. Эта молва дошла сюда и крайне огорчила как Нахимова и Корнилова, так и всех любящих и уважающих их… В опровержение этой лжи, расскажу вкратце отношения Павла с Влад. Алекс., которые по близости моей к обоим мне коротко известны. С самого начала вступления Корн, в должность начальника штаба, когда он стоял по чину от Павла гораздо дальше, чем стоит теперь, и тогда Павел в пример другим оказывал не только должное уважение к его служебной власти, но и к его личности…"

Вспомнив недавний спор о расположении кораблей на рейде – он разрешился наконец в пользу мнения Нахимова, – Михаила Францевич написал: "О важнейших делах они часто совещались, и, конечно, не обходилось без споров; но эти споры при взаимном уважении и откровенности еще более утвердили доброе между ними согласие, и эти отношения к чести обеих сторон и вообще к пользе службы сохранились и поныне…"

"Павел молит только об одном, – закончил он назначенное для широкого чтения письмо, – чтобы Корнилова скорее утвердили главным командиром, ибо настоящее его положение без официальной законной власти во многом связывает его действия, особенно по хозяйству".

Закончив после многих исправлений черновик, Михаила Францевич, несмотря на изрядные помарки, не стал перебелять письмо. Лучше ознакомить с ним Павла, тем более что идея вовлечь в борьбу за истину Петра Анжу возникла экспромтом, а еще и потому, что ошельмованный друг просил писать прямо в адрес распространителей клеветы. Записка об этом, размашистая и выдававшая тревожно-болезненное состояние ее автора, состояние чрезвычайной горячности, лежала перед Михайлой Францевичем. По начавшейся дальнозоркости он стал пробегать ее текст, держа листок в вытянутой руке. А по привычке к одинокому времяпрепровождению в, плаваниях повторял прочитанное с сохранившейся от детства певучей интонацией.