Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
Однако солидный "Тайме", выражая тревогу и истинные интересы своих хозяев, решился приоткрыть своему читателю истину. Павел Степанович читал: "Нельзя было отнять у России право топить корабли враждебной державы, так как Турция раньше Синопского сражения объявила войну и предприняла нападение у Кавказского побережья на русские суда". А со статьей в "Таймсе" носился восхищенный и счастливый за друга Михаила Францевич. В конце концов, один большой абзац он стал произносить наизусть, поднимая руку жестом оратора:
– "Синопское поражение дает повод к важным заключениям о превосходстве русского флота и негодности турецкого. Мы, в Англии, привыкли с пренебрежением смотреть на первый и любоваться
Часть русского флота держалась в море несколько дней в такую ужасную погоду, когда ни турки, ни английские пароходы не смели показываться в море… Боевой порядок русских в деле был удивительный, а такого совершенного истребления и в такое короткое время еще никогда не бывало". 7
Как и опасался Павел Степанович, синопская победа толкнула недругов России к действиям; она стала предлогом для перехода к агрессии английского и французского правительств. Страх, что Россия овладеет турецкими проливами и левантийской торговлей, понудил приказчиков западных промышленников и купцов шагнуть от угроз и дипломатических баталий к прямой войне! В зиму 1853/54 года война еще не объявлена, стороны еще пишут ноты, заявления и декларации, но флоты союзников входят в Черное море и готовятся к экспедиции в Балтику, и транспорты принимают для высадки на русских морских границах сухопутные войска королевы Виктории, императора Наполеона и турок.
Черноморцам приходится думать об обороне устьев Дуная и Днепра, Азовского моря, Кавказского и Крымского побережий и самого Севастополя. В таких обстоятельствах вице-адмиралу Нахимову некогда даже на зиму перебираться в городскую квартиру. Служба вынуждает его не спускать флага на "Двенадцати апостолах". А зима в Севастополе на редкость сурова. Непрерывно дуют норд-остовые холодные ветры. Стужа сковывает льдом мелководные бухточки, снег запорашивает плоскую возвышенность Северной стороны, овраги и балки. Снег белит Рудольфову и Зеленую горы, Мекензиевы и Инкерманские высоты. В Северной бухте, затрудняя сообщения с городом, ходят крутые волны, а море бушует так, что до весны нечего рассчитывать на постановку перед входом на рейд защитного плотового бона.
На палубах кораблей или в доках, где исправляются и вновь вооружаются "Гавриил" и "Уриил", впрочем, дела столько, что необычные морозы забываются. То надо изобретать способы работы при нехватке материалов, то перераспределять по стройкам рабочих, в которых везде недостаток, то контролировать обучение рекрутов на вновь устраиваемых батареях или в десантных батальонах. От утомляющей цифири, в справедливом возмущении негодным оружием, провиантом и снаряжением, в раздражении медлительностью и равнодушием морского министра и крымского главнокомандующего князя Меншикова другой раз даже на морозе в жар бросает. Но вот после трудового дня Павел Степанович уходит на отдых в каюту, и тут холод сразу пробирает до костей. На градуснике четыре-пять выше нуля. Кипяток быстро остывает. Прихотливые чеканные листочки изморози на стеклах и мерзкая сырость, которой тянет из каждой щели, нагоняют грусть. Через силу просматривает Павел Степанович горку газет, перескакивая с растерянных сообщений российских послов к хвастливым заявлениям министров западных держав, с петербургских новостей к невеселым оповещениям об явном уклонении австрийского и прусского дворов от союзных обязательств. А письма – после Синопа шлют их адмиралу со всех концов России возрастающим потоком! – он сгребает в сторону и отдает адъютанту. Отвечать нет ни сил, ни желания.
Еще в прошедшем году всякие препоны со стороны чиновников, бюрократических душ, сановных тупиц взрывали Корнилова, и Павлу Степановичу приходилось успокаивать друга. Нынче они словно
Однажды половину дня он проводит с вольными матросами, числом до двух тысяч добровольцев, явившихся на пополнение корабельных экипажей. Милые, честные люди, простые, хорошие сыны русского народа! Они выражают вслух убеждение, что нет таких врагов у России, которых не побить под руководством Нахимова. "Известно же после Синопа, что есть нахимовские моряки!.."
Так и подмывает объявить: "Друзья мои, кроме врагов заграничных есть свои враги победы в отечестве, и первый из них Александр Сергеевич Ментиков". Но это он может говорить самому себе в тиши каюты, когда трясется от кавказской лихорадки, а на берегу – одному Михайле Францевичу. Даже для Владимира Алексеевича горькие мысли Павла Степановича остаются тайною. Словам Нахимова, вырвавшимся в Синопе, он не придал значения и успел их забыть. А в кипучей деятельности Корнилов не успевает соразмерить масштабы приготовлений и масштабы опасности, какую представит для черноморцев европейская коалиция. Хоть он и предполагает, что Севастополь может быть атакован одновременно с моря и с суши, но ему кажется, что сил для отражения флота и десанта будет достаточно. Он рассуждает с опытом моряка, но в вопросах войны на берегу всецело доверяет сухопутному начальнику князю Меншикову. А светлейший почему-то твердо определяет наибольшее число войск, которых может выставить против Севастополя объединенный противник, в тридцать тысяч.
Уже накануне официального объявления Англией и Францией войны Владимир Алексеевич удовлетворенно рассказывает Нахимову:
– Теперь мы за Севастополь можем быть спокойны. На Бельбеке имеем бригаду, да вокруг города три дивизии. На рейде ваша эскадра не только для обороны готова, но и для атаки в море. Шесть вооруженных пароходов с "Владимиром" во главе – тоже сила. Ни войти, ни пустить на нас брандеры врагу не удастся.
– С Дуная какие вести? – спрашивает Павел Степанович, морщась от горькой хины.
– Вот-вот, им еще и не до Крыма, потому что наши Дунай перешли и к осаде Силистрии приступают.
– С желанием взять оную?
– Коли наступать взялись, так как же?..
– Боюсь, Горчаков, да и сам фельдмаршал Паскевич пуще всего озабочены не раздражать Австрию. Тут один офицер из флотилии дунайской сказывал, что в горчаковском штабе опасаются появления австрийской армии в ' тылу и на всякий случай имеют план обратного перехода реки с полным очищением дунайских княжеств.
– Но это ужасно!
– Да, такая ретирада развяжет союзникам руки. Они вольны будут начать войну по любому плану – одинаково против Петербурга и против Севастополя.
– Но, кажется, государь определил ясно стратегические цели, и Горчаков не может выйти из его воли. Вы мрачно смотрите на вещи, Павел Степанович. Тем более, силы англо-французо-турок пока более на бумаге, чем в действительности.
– А нам свои делить приходится по милости немцев на рубеж более двух тысяч верст. Да что об этом, – внезапно торопится изменить предмет разговора Нахимов, не желая расстраивать впечатлительного товарища, – я тут подготовил вам, Владимир Алексеевич, несколько заметок. Хотелось бы видеть в связи с ними ваши приказы. Это о гребных судах Вульфова отряда, во-первых. Дурно управляются некоторые офицеры в плавании, – на банках сидя, кутаются в шубы, а им же действовать надо, двигаться; право, тут нет и чувства собственного достоинства. Второе – о койках на кораблях. Стали ныне пренебрегать лазаревским наставлением, не следят, чтобы матросы обязательно спали в подвешенных койках и раздевшись, а оттого и скорбут, и худосочие, и простуды растут.