Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
– Диктуйте, что вам надобно из флотских и общих средств. По порту я распоряжусь, а в остальном заставлю нашего Морица расщедриться.
– Хм, Моллера, верно, надо тормошить. Он вчерашний день только молебствия служил, – бормочет лютеранин Тотлебен. – Православные из моих соплеменников ревностно исполняют обряды вашей церкви…
Выразив желание, чтобы Меншиков отвлек англо-французов от Севастополя, Павел Степанович вовсе не надеялся, что оно осуществится. Но уже со следующей недели начался ряд событий, действительно давших частичную передышку гарнизону неустроенной крепости. Первым из таких событий явился бой у Балаклавы, на высотах Кадыкьоя.
Героизм защитников Севастополя, неуспехи врага, ослабление противного лагеря начавшимися
Но старый равнодушный князь по-прежнему считал, что в завязавшейся борьбе сила на стороне врага. Он сидел в своей ставке на Симферопольской дороге и ничего не предпринимал. Однако петербургские настояния заставили его произвести небольшой частью своих сил атаку в Балаклавском направлении. Выбор района для удара или, скорее, для демонстрации активности определяло то, что редуты между селом Чоргун и Балаклавой занимали англичане и турки и Балаклава стала базою английских сил.
Отряд генерала Липранди выступил в трех колоннах на рассвете 25 октября. Хорошее взаимодействие артиллерийского огня с пехотой позволило русским батальонам довольно быстро броситься в атаку. Уже к восьми часам английская и турецкая пехота в панике и густыми толпами убегала с позиций. На четырех редутах полки Азовский, Днепровский, Украинский и Одесский захватили орудия, снаряды, палатки и шанцевый инструмент.
Генерал Липранди мог бы развить успех, если бы Меншиков усилил его. По сути, в его распоряжении была только одна дивизия и несколько сотен кавалеристов, и он не мог продолжать атаку. Меншикову своевременно доложили обстановку, но князь и слышать не захотел об усилении действующего отряда. Английское командование же пытается восстановить положение, открыв огонь по беглецам и одновременно вызвав на поле сражения свежие части. Конечно, удар свежей пехоты мог бы ликвидировать успехи русской дивизии, но глупость британского командующего оказалась сильнее безразличия русского главнокомандующего. Лорд Раглан, не желая оставить трофеи в руках слабого отряда русских войск, приказал двум бригадам кавалерии идти в атаку. Безумное и невежественное распоряжение! Русские стояли подковой. Английская конница, втягиваясь в расположение отряда Липранди, попала в долину смерти. Счастье Раглана, что он благодаря своевременной помощи французов потерял только конницу. После избиения его кавалерии дорога на Балаклаву снова была открыта солдатами Липранди.
Севастопольцы, конечно, связывали эту частную, не использованную главнокомандующим победу со своим стойким сопротивлением двухнедельной бомбардировке. Им казалось, что наступил новый этап войны. Энтузиазм матросов и солдат непрерывно рос.
В очередное посещение Нахимовым Четвертого бастиона, где огонь французов наиболее губителен, адмирал замечает у орудий матросов и офицеров, которых видел здесь в первый день бомбардирования.
– Пора бы, Федор Михайлович, дать людям передышку. Право, молодцы достойны отдыха, – укоряет он Новосильского.
– Да я и сам такого мнения, Павел Степанович, – оправдывается Новосильский. – Но что поделаешь с упрямцами. Заявляют в один голос: здесь будем жить и здесь умрем. Чуть не взбунтовались, прослышав 6 смене.
Павел Степанович взволнован этим сообщением.
– Стыдно-с, стыдно-с нам. Я должен бы знать наших черноморских героев. Конечно же… В вечном, неоплатном долгу мы перед ними… Синопские? А?
– Синопские, Павел Степанович.
– А ведь кормим их дрянно, не заботимся. Сухари мерзкие. Водки мало. Полушубков нет… Безнаказанны интенданты-казнокрады… Пройдусь, пожму руки молодцам.
Под непрочной защитой брустверов кипит работа. Солдаты и матросы по доскам бегут с тачками земли. На пути Нахимова ямы, назначенные стать зимним жильем.
– Так,
– Это курлыгу? На отделение! Тепло будет, ваше превосходительство. С печкою даже. Уж вы посетите новоселье.
– Добро, – соглашается Павел Степанович. – Я вам койки пришлю, устраивайтесь поудобнее.
– Наша едет! – вдруг раздается голос вахтенного, стоящего со штуцером перед откинутым веревочным щитом, и собеседник адмирала бесцеремонно отталкивает Павла Степановича в сторону.
Приближается ровный посвист, в воздухе мелькает черный шар, ударяется в землю и с ощутительным гулом рвется.
– Звиняйте, ваше превосходительство, – скалит матрос белые зубы, когда грохот прекращается, – бомба чинов не разбирает.
Бомба падает в котлован для большого блиндажа и отваливает пласт земли. Павел Степанович щурится и благодарно кивает головой:
– Экие вы удачливые, неприятель помогает строиться.
Он высовывается в амбразуру и, несмотря на посвистывание штуцерных пуль, долго вглядывается в желтеющую линию неприятельских окопов.
– Параллель будто новая?
– Вторая, – подтверждает Новосильский. – Приблизились до двухсот сажен. Ничего, Тотлебен наши укрепления ведет навстречу.
Возвратясь в подземную каюту Новосильского, Павел Степанович неохотно подтверждает, что вновь задумано наступление армии Меншикова.
– Хорошо, если бы князь упредил Канробера. Вам докладывали, что перебежчики доносят? – спрашивает, Новосильский.
– Да. Только боюсь, вновь успеха не будет. Князь балаклавским делом дал неприятелю урок не иметь слабых мест. А при бдительности врага меншиковские генералы пороха не выдумают. И кто эти генералы? Сумасбродный Горчаков? Или, например, Данненберг? Был начальником дивизии в Дунайской армии и проиграл сражение под Ольтеницей. А сейчас сюда приехал командиром корпуса. Это что ж? И он второй человек после главнокомандующего?! Того гляди, ему и поручат наступление.
Смерть Корнилова не забывалась, а бывали часы, когда от горя потери, страшной потери для обороны, пронизывала такая боль, что хотелось кричать злыми словами о бездарном князе и его лакействующих, разных рангов, сотрудниках – облегчить этим душу, умерить свое возбуждение.
В одну из таких минут принесли Павлу Степановичу письмо от Рейнеке: "…Слышу, что ты разъезжаешь на коне по всей оборонительной линии, и единственно тобою поддерживается порядок и дух войск, не только матросов, но и солдат… Но для чего без нужды пускаться в самые опасные места и подвергать себя убийственному огню? К чему искать смерти? Рассуди хладнокровно – и увидишь, что эта отвага для главного действующего лица не только бесполезна, но даже вредна и опасна общему делу. Тебя убьют, и дух чинов, имеющих доверие и надежду единственно к тебе, упадет. Хорошо еще, если найдется человек, который не допустит пасть духу войска до отчаяния и сумеет возбудить в них за потерю любимого начальника месть к врагам. Но есть ли такой человек при тебе? Для этого нужно и личное его уважение, и любовь к тебе, и бескорыстное сознание перед войском, что потеря невознаградима. Но такого бескорыстия я не полагаю в старших сподвижниках твоих…"
И еще столько же увещеваний, чтобы дорогой Павел не совершил опрометчивого поступка, который будет расценен как самоубийство – акт для христианина и патриота позорный.
Слишком очевидно было – письмо написано издалека, в обстановке, позволявшей бесстрастно толковать о том, что здесь, в Севастополе, рассуждениям не поддается. Павел Степанович даже не нашел, что ответить другу, и просто промолчал, предоставив писать о себе Платону Воеводскому. Но одно из письма он твердо запомнил: даже в Николаеве знают, что князь к нему не благоволит. И отлично. Не станет Нахимов заниматься искательством перед главнокомандующим и его генералами. Тем более в отношении Данненберга, как он и пророчил, самые тяжкие предположения оказались верными. Право, огорчительна была эта способность предвидеть мерзости!