Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
Перед поворотом на Невский, у дома Английского клуба, его задерживает шумный разъезд с бала. На булыжную мостовую и плиты тротуара падают желтые столбы света, стоит гул мужских голосов и улетает ввысь женский смех. А из залы рвутся веселые звуки польки. После Мальты Павел Степанович презирает мишурную светскую жизнь, но сейчас проходит мимо умиротворенный, не раздражаясь ни барской небрежностью ответных приветствий гвардейцев, ни их косыми взглядами. У каждого своя жизнь. А он… отчизны внемлет призыванью.
Он думает: поэт, может быть, тоже здесь. Пушкин, по словам Ершова,
Путь к Таврической, где Нахимов снял комнату у другого охтенского мастера, не близок, и наступает утро. Идут обозы с дровами, розовыми тушами мяса, с клохчущей птицей и визжащими свиньями, стучат тележки молочников и пекарей. Дворники, позевывая, метут улицы. Из напряженной тишины белой ночи все больше выступают в прозаической окраске облезлые фронтоны домов, вывески, витрины лавок.
Император… С минуты, когда на нем остановилась мысль, он сопровождает Павла Степановича на всем пути. И кажется, это он сдернул серебристый покров ночи с города. Дивизионный генерал, решивший, что всех лучше знает сложные задачи управления! Наслал на флот солдат, матросов взял в солдаты. Для поравнения в муштре… Его именем отдают приказания командиру "Паллады". "Государю императору угодно, чтобы фрегат "Паллада" был отделан с особым тщанием…" Положим, это форма казенных отношений. Однако же первый вотчинник может и действительно вмешаться. А не он, так начальник его морского штаба – друг царя и никакой моряк.
К концу лета Павел Степанович изводит новый сюртук и штиблеты. Одежда выгорает, пропыливается, в пятнах от разных красок и смолы. Дожди – а дождливых дней, конечно, по петербургскому режиму погоды больше, чем веселых солнечных часов, – промачивают одежду капитан-лейтенанта насквозь и закрепляют разные пятна. На плечах, на локтях и коленках появляются заплаты – невозможно не рвать одежды, ползая в интрюме, забираясь во все закоулки корабля.
Ершов знает: если нет Нахимова на стапеле, если не маячит он беспокойно на палубе "Паллады", надо искать его неподалеку под навесом, куда свозится имущество фрегата. Там он бродит часами, ощупывает каждое рангоутное дерево, бракует стеньги и реи из-за одного сучка. Там он, как скупец, считает свои богатства – железные детали, кадки, ящики – и вновь испытывает помпы. А нет его на складе – значит, прошел на вспомогательную верфь, где отделывают гребные суда "Паллады" – вместительный барказ, капитанский катер, еще два катера, гичку и ял.
Ершов знает: Нахимов вернется к нему в конторку под вечер, с парусиновым портфелем, набитым чертежами и ведомостями, долго будет мыться, расправит, разумеется, чудом остающиеся белоснежными концы воротничка – свои лиселя (единственное кокетство в туалете), и уж тогда исчислит по записной книжке жалобы и недовольства. Впрочем, с девятью из десяти таковых Ершову придется согласиться. Зря командир "Паллады" ничего не требует.
Но бывает, что уже полдень, а капитан-лейтенанта и неизменного сопровождающего – боцманмата Сатина – нет на верфи.
Тогда Ершов подстегивает работников:
– А
И верно, пара сытых лошадок, выклянченных у портового начальства, тянет тарантас с Нахимовым, разбрызгивая грязь петербургских окраин, увязая в песке и вытягивая тяжелые колеса из размытой глины.
– Опять этот капитан-лейтенант! – плачутся в дирекции. – Да делайте его помпы и брандспойт не в очередь, вперед другим заказам.
Павел Степанович ставит от себя ведро водки мастеровым верфи и в июле получает капитанский катер. Тогда он начинает набеги на Кронштадт. Там предстоит "Палладе" вооружаться и там тоже растет склад разного имущества: пушки и поворотные станки к ним, паруса и снасти. Там также и часть будущей команды.
Три месяца пробегают как один день у стапеля – колыбели рождающегося корабля. И вот "Паллада" должна сойти в воду. Павел Степанович стоит, как всегда, у стапеля, хотя длинный рабочий день окончился.
Может быть, что забыто?
Он обходит вокруг высящегося корабля, смотрит на полозья, на смазанный салом скат, на быструю реку. Кажется, все в должном порядке – и на фрегате, и на стапеле, и на прибранной к торжеству площади верфи. Даже желтым песочком посыпана дорожка к помосту, в честь гостей украшенному хвоей и березками.
Кто-то там будет наблюдать и обсуждать его действия?.. Да, впрочем, все равно! Вот не мало ли для остойчивости балласта? Две тысячи пятьсот пудов разных тяжестей. Если недостаточно – фрегат может перевернуться. А если много и нерасчетливо уложено – корпус переломится, даже не сойдя в воду.
– Но ведь я рассчитывал? И рассчитывал, имея опыт "Крейсера", "Азова" и "Наварина"!
– А все же ошибка могла вкрасться.
Споря с собою, он сдвигает фуражку на затылок, чтобы не мешал козырек, а рука тянется к записной книжке и вновь исписывает формулами листок за листком. Сидеть фрегат у форштевня должен не более одиннадцати с половиною фут, у ахтерштевня между пятнадцатью и шестнадцатью. А что получается, исчисляя вес вытесненной воды?
Ершов подбирается неслышными мягкими шагами, глядит на прыгающий карандаш, на строгий профиль склоненной головы и, заглянув через плечо, насмешничает:- Кажись, в пятый раз? Вы бы, Павел Степанович, конференции академиков дали расчет проверить. А то плюньте на цифирь и на зеленых листочках погадайте – выйдет не выйдет, удивит красою, плюхнется на дно.
– А вы нисколько не беспокоитесь?
– Я, батенька, осмьнадцатое судно построил на Охте. Да два десятка в Соломбале. Шесть линейных кораблей благословил в плавание. Зачем мне волнением сердце нагружать. Закрывайте книжечку и приглашайте меня на ваш катер. Сплывем вниз, жареных грибов в сметане поедим, чайку выпьем, а завтра пораньше вернемся дело доделывать.
– Что вы? – даже пугается Нахимов. – Мы с Завойко людей распишем – кому на "Палладу", кого клинья выбивать… Промер глубин еще хочу сделать. Тут топляк наносит…