Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
– Чудесно! Чудесно! – восклицает Корнилов и, пригибаясь к уху Нахимова, едва слышно просит: – Не сердитесь за Меншикова. Я мыслю, что государь выбирает достойных советчиков.
Павел Степанович наклоняет голову. Корнилов волен принять этот безмолвный жест за согласие.
Проснувшись на заре – солнце светит прямо в постель, – Нахимов вспоминает горячность Корнилова и отдает должное молодому офицеру – есть ум, есть пыл… Но все образовано другой средой, чаяниями другого поколения… По крайности, любит флот. На него, на Истоминых, на моего Завойко можно надеяться, что их с верной морской дороги не свести.
Он
– Хорошо, хорошо, дорогой Павел Степанович! Теперь у меня все "азовцы". Здоровье как? Ревматизмы мучили, слышал? Пойдет на поправку в тепле. Скорее бы только перетащить "Силистрию" в Севастополь.
Он говорит быстро, ходит по кабинету, как раньше на шканцах, четким командирским шагом, в сюртуке с Георгием, заложив руки за спину. Внезапно останавливается, тепло смотрит на Павла Степановича и вдруг заливается смехом.
– А в дагерортской истории был молодцом. Уж я порадовался, что не был на месте Фаддея Фаддеевича. Грешен, порадовался.
– Когда же вы, Михаил Петрович, штурманов на малых глубинах не поверяли лично? Всегда нам твердили, что корабль любит воду, и в архипелажных плаваниях со шканцев не сходили.
Лазарев качает головой и хитро щурится:
– Обижал вахтенных начальников своим наблюдением? Да?
Он привлекает Павла Степановича на уютный ковровый диван с подушками на восточный лад, садится рядом и начинает вводить нового сотрудника в дела и заботы Черноморского флота.
– Наследство от Грейга получил я такое, что в пору было подозревать, будто намеренно флот доводили до состояния полного ничтожества. Строили мало и плохо. Лучшие корабли через три-четыре года после спуска гнили. Внутри все худо, расположение дурное. Словно и не знали об успехах корабельной архитектуры. И заметьте, до меня в Севастополе никто не думал строить доки. Не только строить, разобрать корабль негде было. Поэтому завалили бухту в самой главной части днищами старых кораблей.
А о людях? Я не оправдываю того, что здесь случилось. Но надо же знать меру. И вы помните мое правило: обеспечь, чтобы человек был бодр, здоров, сыт, одет, в тепле и чистоте, а тогда с него спрашивай, три шкуры дери. Ох, плохо обучали при Грейге и мало имели народу. И теперь нехватка еще по всем статьям.
От жестких оценок прошедшего в жизни Черноморского флота Лазарев перешел к перечислению того, что делается и что надлежит совершить для создания могучей и способной тягаться с лучшими флотами силы. Он называл заложенные и проектируемые корабли всех рангов, береговые укрепления, механические и лесопильные, полотняные и канатные заведения, жилые и общественные постройки. И с такой уверенностью убеждал в осуществлении своих планов, что Павел Степанович не выдержал и спросил:
– Неужто это все нужно против Турции, которую нынче при дворах европейских по причине внутренней гнилости султанского правления зовут "больным человеком"?
Лазарев снял со стены два длинных чубука, открыл ящик стола с золотистым и пряным табаком, придвинул прибор с зажигалкой и пепельницей.
– Прошу,
– Следовательно, большой сильный флот нужен для убеждения Турции в разумности мира и дружбы? – попытался уточнить Павел Степанович.
Лазарев дымил по-восточному через воду, и она булькала в сосуде, а на поверхности занятно лопались пузырьки газа.
– Вот еще! Нет, друг мой, имея соседом одну Турцию, можно было бы думать в первую очередь об отражении контрабандистов и поставщиков оружия кавказским незамиренным племенам. Беда, что раньше или позже Турцию на нас натравят и с нею вместе будут те самые державы, коих имели в Наваринской бухте соратниками.
– А тогда, – взволнованно сказал Павел Степанович, – а тогда не видать нам отдыха и не будет предела в определении потребной силы.
– Пожалуй, так. Самая большая беда в запущенности флота. Вот, предвижу, будете мне, – Лазарев печально улыбнулся, – каждый месяц отписывать, что медлят с окончанием "Силистрии". От случая к случаю обслуживают нас подрядчики, и воруют сколь могут, и сбывают дрянь. Многих уже повыгоняли, но интендантская часть налаживается плохо. А чиновники норовят грабить казну, как прежние комиссары…
Глава восьмая. Три года спустя – снова дорога
В устье лимана днепровская вода встречается с черноморской, и всхолмленные просторы ее становятся темно-зелеными. Паруса забирают ветер и туго вздуваются. Можно расстаться сначала с буксирами, а потом и с лоцманом. Впереди уже желто-бурой низкой плоскостью выступает предательский берег острова Тендры и в сторону отходит Кинбурнский риф. Вот оно, южное море, не чета серой и опасной мелководьем Балтике.
Волна поднимает на мощном гребне корабль и еще, еще хлещет в подводную часть, бьет под форштевень. Хорошо! Как хорошо, что можно забыть хлопотливые бесконечные месяцы в скучном и пыльном Николаеве, сложившиеся в три года. Да, почти три года длилась постройка "Силистрии"…
Когда штурман определяется по пеленгам мыса Тарханкут, командиру окончательно ясно: корабль удался, хорошо режет форштевнем волну, хорошо несет все возможные паруса. Но чего это стоило! Одна установка мачт задержала постройку на целый год. А если бы он согласился принять первоначально доставленное дерево? В первый шторм мачты сломались бы по гнилости. "Я боролся с собою, с желанием скорее выйти в море. Боролся с офицерами, тайно упрекавшими меня в ненужной задержке стройки. Кажется, и Михаилу Петровичу надоел жалобами…"