Жизнь и приключения Лонг Алека
Шрифт:
— Я не осуждаю.
— Правильно делаешь. Твой «друг» Буткевич… Помнишь такого?
— Еще бы не помнить! Благодаря ему я очутился здесь.
— Так вот, он действительно женился. И знаешь на ком? — Кирзнер лукаво подмигнул Алеку. — Тоже на твоей знакомой. На Тине Подгоецкой. Что, екнуло сердце?
Алек безразлично махнул рукой:
— Теперь мне все равно.
— Буткевич открыл адвокатскую контору. Стал модным среди высшего общества, потихоньку сотрудничает с полицией и очень стыдится этого. Мы держим его под наблюдением.
— А как Василий Васильевич
— Василий Васильевич плавает, может быть, и встретитесь когда, а Новиков, я писал тебе, нашел девушку и осел на берегу. Работает на судоремонтном заводе «Тосмари» в Либаве. Ведет большую работу среди своих товарищей. Ну, про кого еще хочешь знать?
— Про всех и про все.
Они зашли в маленький, сейчас пустой ресторан «Пикадилли», заняли столик, и Кирзнер сказал:
— Ты не стесняйся, Алеша. Заказывай что хочешь. Я угощаю. По-прежнему не пьешь?
— По-прежнему.
— Хвалю, моряк. Спиртное развязывает язык, а в нашем деле это смерти подобно.
Алек так долго не слышал родной речи, что спокойный, негромкий голос Кирзнера, ласковое, почти забытое имя Алеша казались ему чудесной музыкой. Он упивался звучанием слов, готов был целовать Бруно Федоровича, делать глупости — такое счастье наполняло все его существо. Ему думалось, что пришел конец скитаниям, что теперь все пойдет по-другому… Вот они пообедают, и Кирзнер скажет: «Ну, Алеша, хватит тебе заграницы. Сделаем дела в Лондоне и поедем с тобой в Ригу…»
Кирзнер с улыбкой наблюдал за взволнованным Алеком. Он понимал его состояние и чувства. Пока длился обед, разговор перескакивал с темы на тему, не задерживаясь на чем-нибудь одном. Алек с тревогой заметил, что Кирзнер не торопится говорить ему о своих делах. Только когда они принялись за кофе и закурили, Бруно Федорович перестал улыбаться.
— Ну, теперь о главном, Алеша. Я, как ты, вероятно, понял сам, прибыл в Лондон с партийным заданием. Конечно, с чужими документами. Зовут меня Георгий Степанович Крут. Обрусевший немец. Купец. Дело у меня здесь большое. Завтра я уезжаю в Гулль. Оттуда пароходом мы поплывем в Або. Вот там предстоит самое трудное. Не буду рассказывать тебе о деталях, но все должно пройти успешно. Подготовка сделана солидная…
— А почему бы вам, Бруно Федорович, не взять меня в помощь? Я бы вам пригодился. Чем тут сидеть и коптить небо, неизвестно для чего.
Кирзнер строго взглянул на Алека:
— Я не выбираю себе помощников. Мне их назначают.
— А я не могу больше здесь находиться! Я сыт по горло! Лучше я поеду в Россию, буду сидеть в подполье…
— Тише! Не так громко, — холодно глядя на Алека, произнес Кирзнер. — Ну, дальше…
— …буду сидеть в подполье, работать, подвергаться опасностям, делить с вами горести и радости, а главное — приносить какую-то пользу.
— Ты все сказал?
— Нет, не все. Знаете пословицу: «На миру и смерть красна»? Так вот, я хочу быть вместе со всеми вами. Я не боюсь опасностей, и, если мне суждено попасть в тюрьму снова, я готов к этому.
— Ну и дурак. Какой из тебя толк, если ты будешь сидеть в тюрьме?
— Может, и не зацапают, — упрямо сказал Алек. — Не все же сразу попадают в полицию. Живут себе нелегально годами. Более важные для охранки люди, чем я. Поеду в Россию. Будь что будет.
— Вот что я тебе скажу, Алексей, — отчужденно проговорил Кирзнер. — Ты волен поступать как хочешь. Но если еще считаешь себя членом партии большевиков, то будешь подчиняться мне. Я являюсь старшим. А партийная дисциплина превыше всего. Ты в России сейчас не нужен. Сознательно ставить свою голову под удар бессмысленно. Поэтому пока будешь за границей.
— Надолго?
— Не знаю. Может быть, на месяц, может быть, на год или два. Не знаю. Охранка сейчас так закрутила гайки, что людей мы должны очень беречь. Много наших ячеек разгромлено, товарищи в тюрьмах, иные на каторге, другие, как ты, в эмиграции.
Алек печально опустил голову. Что же делать? Как вырваться из этого круга?
— Понимаете, Бруно Федорович, — уже спокойнее начал Алек, — меня гнетет бездействие. Поэтому мне плохо и неинтересно жить. У меня здесь нет настоящих друзей, я очень одинок. Сознание того, что все что-то делают, а я нет, мучительно. Вы-то ведь боретесь! Ну, какой я партиец?
Кирзнер слушал его не перебивая. Давал высказаться.
— Вы должны мне помочь, Бруно Федорович.
— Нет, Алеша, о возвращении в Россию забудь. А что тебе посоветовать — прямо не знаю.
Кирзнер задумался. Вдруг он улыбнулся и весело взглянул на Алека:
— Кажется, нашел. Скажи, ты не хотел бы поработать в Австралии, среди русских людей?
— В Австралии? Как поработать?
— А вот так. В этой стране много русских революционно настроенных эмигрантов. Разных течений. Все они против самодержавия, но ясности в послереволюционном будущем у них нет. Они напоминают мне крыловских лебедя, рака и щуку. Тянут в разные стороны. Нет единства. В Брисбене, в Сиднее живут и наши эмигранты-большевики. Среди них есть замечательный человек, организатор, борец. Вот если бы ты попал в Брисбен и стал бы помогать Артему в его работе, было бы здорово. Создать определенное общественное мнение у австралийских рабочих о революции в России, помочь им самим в борьбе против капитала, разве это не здорово?
— Вы уверены, что я там буду полезен?
— Уверен, Алеша. Все это чрезвычайно важно и нужно. Ты мог бы добраться до Австралии?
— Думаю, что да. А как я разыщу человека, о котором вы говорили?
— Артема? Попадешь в Брисбен, в русскую колонию, там его все знают. Передашь привет от меня. Можешь говорить ему обо всем. Так принимаешь предложение?
— Раз не пускаете в Россию, придется. Принимаю.
— Не огорчайся, Алеша, — серьезно сказал Кирзнер. — Мы часто делаем не то, что нам хочется… О делах больше ни слова. Пойдем.