Жизнь как она есть
Шрифт:
…С первых дней войны он очень изменился, наш Марат: стал молчаливым, наблюдательным, немного грустным. На первый взгляд он казался каким-то заторможенным, ходил медленно, даже начал сутулиться и всем своим обликом напоминал старичка. Мы его даже стали звать «дедом».
С утра до вечера он пропадал то в деревне, то в окрестностях. Знал все новости и вечером обо всем докладывал маме, а когда появился Домарев, то ему.
Днем он иногда находил оружие в лесу или во ржи, и тогда вечером мы переносили его
Однажды мы пошли вдоль шоссе далеко за деревню и километрах в пяти от нее увидели труп убитого советского бойца. Он лежал ничком, опустив лицо в небольшой родничок. Рядом с ним валялась винтовка и подсумок с патронами.
Мы отыскали у него в кармане гимнастерки черный пластмассовый футлярчик. Марат сразу сказал:
— Это посмертный паспорт. Я видел такой у лейтенанта Павлова. Посмотри внутри.
Я отвинтила крышечку, вытащила из футлярчика бумажку, но она оказалась чистой, без фамилии и адреса.
Винтовку и патроны мы взяли, тело бойца оттащили к кустам и закрыли ветками.
Назавтра мы пришли к этому месту с лопатой. Целый день рыли могилу и похоронили в ней неизвестного воина.
Это была для нас с Маратом первая могила войны…
…Когда в Станькове появились гитлеровцы, Марат увидел однажды, как они тянули через поле линию связи. Назавтра он позвал меня, и мы вместе перерезали ее ножом, а концы растащили в разные стороны. Мама, не зная, где мы, стала нас разыскивать, а когда мы, вернувшись, рассказали, почему задержались, внимательно посмотрела на нас, ничего не сказала и, обняв Марата и меня за плечи, пошла к дому.
…Когда уже арестовали маму и мы остались одни, Марат однажды зашел в школу к учительнице Уржумцевой, которая учила Марата немецкому языку. После занятий с Валентиной Васильевной Марат шел домой, нес географическую карту полушарий. С этой-то картой и задержали Марата два полицая.
Потом они, верхами на лошадях, потащили Марата за собой на веревке в управу. Кто-то увидел это и прибежал мне сказать.
Я бросилась к управе.
Марат стоял с непокрытой головой, со связанными за спиной руками. Полицай бил его пугой по лицу, по спине и груди.
— Говори, гаденыш, куда нес карту? К партизанам нес? Я стала плакать, умолять полицаев, бросилась к Марату, но полицай и меня хлестнул.
— Дяденька, не бейте его, он ни в чем не виноват, — умоляла я.
— Что ты просишь этих гадов, Адок. Это же не люди, а звери.
Но я продолжала кричать, пытаясь объяснить, что это карта полушарий и партизанам она не нужна. Из окна управы выглянул Опорож и крикнул:
— Эй ты, прекрати, ты мешаешь нам работать!
К счастью, крики и плач услышала моя тетя Вера. (Дом, в котором она жила, стоял напротив управы.)
Она выбежала из калитки, в чем была, и, к моему
— Это ты за ребятишками гоняешься? — кричала она. — Эй, люди добрые, посмотрите на этого храбреца!
Народ действительно со всех сторон подходил к управе.
— Отпусти немедленно мальчонку, — кричала тетя Вера, — а то я тебе выцарапаю твои поганые глаза! Ты меня знаешь. — Тетя Вера вырвала Марата, толкнула полицая. — Беги, Марат, в избу! — приказала она начальственным тоном и сама развязала ему руки.
Марат побежал. Опорож снова выглянул в окно и досадливо махнул рукой.
Посрамленные полицаи вскочили на лошадей и стали палить из автоматов в воздух. Но почему-то никому не было страшно, и все смеялись.
— Ну и Верка, — говорили со всех сторон, — задала перцу полицаям. А ведь этот тип-то к ней когда-то сватался, да она, вишь, Костика выбрала.
— Нужен мне этот паскуда! Я ж всегда чуяла в нем бандита. Бандит и есть. А что трус, так я это давно знала.
Не окажись здесь тети Веры, несдобровать бы тогда Марату.
…Уже в отряде как-то он сказал мне:
— Увидишь, Адок, окончится война, и я выучусь на моряка. А может, даже и на капитана корабля. Что ты смеешься: вдруг у меня будет свой корабль? Помнишь, как в Станькове на Усе?
Кто бы мог тогда сказать, что у моего брата действительно через много лет будет «свой корабль» на Тихом океане, приписанный к Владивостокскому морскому порту? На корме его написано. «Марат Казей».
…- Да ты не бойся за меня, Адок, — сказал он в другой раз, — ничего со мной не случится. Ни одна пуля меня не возьмет. Я секрет знаю.
— Знаешь секрет, а сам себя ранил, — сказала я.
— Так то сам себя, нечаянно. Тут секрет не действует. А тем пулям, что в меня немцы и полицаи посылают, только за молоком летать.
Я вспомнила молодых советских командиров, которые учили Марата и меня стрелять, разбирать, собирать, и чистить оружие. Это было их выражение: «Пошла пуля за молоком…»
Они научили меня и Марата пользоваться ручными гранатами.
Я спросила однажды:
— Марат, почему ты носишь на поясе гранаты и не расстаешься с ними?
— Тебе не положено знать. Не дамское это дело.
Я обиделась.
— Ну ладно, Адок. Ты свой парень. Так и быть, скажу. Одну гранату я ношу для фрицев, а вторую, если придется, — для себя.
Меня даже передернуло от этих слов.
— Что это ты выдумал, Марат, глупости какие-то говоришь! — Уж не на шутку рассердилась я.
— А ты что думаешь, я им живым дамся? Никогда.
…Вот только сейчас я узнала о трех трагедиях в отряде, которые произошли, когда я была на Большой земле. Марат не мог о них не знать.