Жизнь как она есть
Шрифт:
Весь год, целый год ходит человек в дом, и если бы он был плохим, должно бы это проявиться — пусть в малом, пусть в пустяке. Мне уже начинало казаться иногда, что не Максим, умный, образованный, краса и гордость института, а вот этот простой и славный парень мне больше «пара». Максим и сам еще не понимает, что разочаруется во мне очень быстро, когда мы будем вместе, да и «ноги» мои, мои «ноги»…
Я говорила себе самые обидные слова, распаляла свое воображение, рисовала картины, в которых Максим уже не выглядел рыцарем, а даже унижал
Как и с Райковичем, слушая Максима, принимая его слова, я тут же говорила себе: «Все это ерунда. Ты хороший, ты добрый, ты щедрый, но не я тебе нужна. Если бы у меня были ноги…» Ох, эти ноги! Я уже забывала о них, но до тех пор, пока не возникал вопрос о замужестве. Николай — другое дело. Я сама буду его «лепить». Он неглуп, выдержан, настойчив, скромен. Демобилизуется из армии, тоже сможет учиться. Вот я его уже пристрастила к чтению. А что я могу дать Максиму?
И это после трех лет искренней дружбы, после того как Максим по нескольку раз в день прибегал ко мне во время моей трехмесячной болезни, видел меня прикованной к постели, а потом в кресле-коляске, в больнице. Когда я пришла в институт после длительного перерыва, он буквально сиял — на лице у него были написаны и счастье, и радость, и, пожалуй, еще больше любви ко мне. Это слово я говорю теперь с полным убеждением, зная, что так оно и было.
Конечно же, каждый человек, совершая ошибки, потом пытается докопаться до первопричины. Я тоже пытаюсь это сделать.
Максим очень нравился моим родственникам. Николай же — нет, хотя он был красив, услужлив, понятен им, «без затей», но очень уж несамостоятельный.
Так случилось, что Максим вскоре уехал в экспедицию… Вернее даже, сначала он уехал в Москву: как лучшему из лучших, ему дали бесплатную туристскую путевку, что тогда, в пятидесятом году, было редкостью; а потом — в экспедицию.
Николай же всегда был рядом. Я заглядывала себе в душу и сама себя убеждала, что люблю его! И чем больше думала, чем больше размышляла, тем больше сама себя обманывала. И вот Николай стал для меня как будто самым близким человеком.
Я уже не отвечала, не могла отвечать на письма Максима.
Вернувшись из экспедиции, Максим прямо с вокзала забежал ко мне. Он был прежний, только загорелый, оживленный, а я уже не могла с ним быть такой, как всегда. Он что-то понял, а может, просто решил, что я «не в настроении», и ушел.
А в сентябре мне пришлось все рассказать Лёле. Скрывать от нее уже было нельзя: я поняла, что беременна.
Николай еще служил в армии. Он ждал демобилизации, продолжал часто бывать у нас. Прибегал счастливый, любящий.
А Максим вел себя по-прежнему. Он занимал мне в аудиториях место рядом с собой, помогал в учебе, бегал за книгами в библиотеку, внешне был ко всем ровен и спокоен, кажется, даже еще бережнее и лучше относился ко мне, чем прежде. Только вот домой ко мне он больше не приходил.
В октябре Николая демобилизовали,
В этот день Максим прошел ко мне в мертвой тишине через всю аудиторию и пожелал счастья. Все студенты молча, затаив дыхание смотрели на нас, и я чувствовала, что все на стороне Максима, что все осуждают меня.
Максим впервые не сел со мной рядом. Отношение всех ко мне изменилось, стало просто официальным. Некоторые прямо говорили:
— Ты хоть подумала, что сделала? Эх ты, такого парня променяла!
Я еще цеплялась за то, что они не знали Николая. Зато они хорошо знали Максима. Я цеплялась, но недолго.
Лёля и Василий уехали в Магадан, оставив нам свои две комнаты в бараке.
С первых же шагов совместной жизни с Николаем не было ни одного светлого дня: Лёля была права, он оказался совсем не семейным человеком, взбалмошным, упрямым да к тому же выпивохой. В декабре он настоял, чтобы я ушла из института.
— Жена должна сидеть дома, — заявил он, — а не бегать черт знает где.
Я отнеслась к этому довольно спокойно: мне тяжело было ходить в институт, видеть осуждающие взгляды студентов и некоторых преподавателей. А главное, я не в силах была каждый день встречаться с Максимом, ежиться под его пытливым взглядом, отвечать на его приветствия, мучиться и вздрагивать от каждого слова, обращенного даже не ко мне.
Дома мне не было житья от соседей по бараку, где вся жизнь на виду, где нет тайн. Все словно сговорились, в один дух повторяли:
— Что же это ты, девонька, натворила? Ни люди, ни бог тебе не простят.
Все они знали Максима и всегда восхищались им. Знали они и Николая. Соседи меня любили, жалели — люди простые, бесхитростные и по-житейски умные.
В конце декабря ко мне пришел Максим — узнать, почему я не хожу на занятия, и принес стипендию.
Деньги я взять отказалась, а свое отсутствие в институте объяснила тем, что у меня нет аттестата зрелости, и я все равно не сумею получить диплом.
Он сидел необыкновенно грустный, тихий, какой-то пришибленный.
— Как тебе живется, Ада?
— Хорошо. Очень хорошо!
— Ада, я тебя очень прошу: вернись в институт, ведь все еще может наладиться. Мы всей группой поможем тебе сдать на аттестат зрелости.
— Теперь уже — всё. Теперь мне никто не поможет, — сказала я с отчаянием, забыв, что мне «очень хорошо».
Максим вдруг резко поднялся и убежал.
Назавтра ко мне заявилась вся наша группа, не было только Максима. В один голос ребята убеждали меня вернуться в институт. В том, что у меня в жизни совсем не хорошо, почему-то были убеждены. Знали уже, что Николай пьет, кто-то из студентов, сбывая на толкучке до стипендии пару сапог, оставшихся с фронта, встретил Николая, торгующего зажигалками. Он ведь работал на заводе слесарем и, оказывается, «подхалтуривал», как только мог. Каждодневные выпивки требовали денег…