Жизнь как она есть
Шрифт:
Ребята жестоко упрекали меня:
— Ты даже не знаешь и не предполагаешь, как огорчен Максим, что ты бросила учебу! Убить такого парня у тебя хватило смелости, а вернуться в институт ты не можешь.
— Поэтому и не могу.
— А мы говорим — вернись, исправь все, что ты натворила. Максим тебя по-прежнему ждет и верит в тебя.
— У меня ведь скоро ребенок будет.
— Ну и что? Ребенок! Максим будет ему хорошим отцом, не то что этот твой пьяница!
Вот так все просто и ясно было им, моим друзьям, моему благороднейшему Максиму.
Только мне было все неясно, а может быть,
Если не уйти, то хотя бы скрыться от всего на свете я решила в старом моем приюте — в Станькове. Сидела там, как в норе, у тетки, снова шила и копила деньги к родам, на приданое моему будущему человеку.
В конце апреля вернулась в Минск. Через несколько дней родилась дочка — всего два килограмма весом, маленькая и слабая. Николай пошел ее регистрировать в загс, да не дошел: свалился пьяным, сопротивлялся милиционеру, подрался и чудом ушел от суда.
Целых два месяца после этого девочка не была зарегистрирована. Вызывали в исполком, оштрафовали на сто пятьдесят рублей. Ничего не поделаешь: пришлось ему второй раз отправляться в загс. На этот раз дошел, но вместо Анны, как я хотела в память о маме, записал девочку Ариадной.
В мае ко мне снова заходил Максим: его книги все еще были у меня. Сидел и, не спуская глаз, смотрел то на меня, то на Адочку. Так ничего не сказав, взяв книги, ушел.
После этого мы с ним встретились в институте только через три года. И то это была случайная встреча — в буфете. Максим уже кончал аспирантуру, а я после длительного перерыва — четвертый курс института.
Мы стояли, оглушенные, друг перед другом и не могли ни разговаривать, ни двинуться с места. Максим был бледен, думаю, что и я не лучше. Но все же первым пришел в себя он. Мы сели за столик, но есть не могли.
— Вот ведь встретились, — сказал Максим, насильно улыбаясь, — ты молодец, что решила все же закончить институт.
— Ну, какой там молодец: пропало три года.
— Наверстаешь. Тебе, наверное, трудно сейчас втягиваться в учебу? Может быть, надо помочь?
— Нет, не надо. Я уже втянулась.
— А как дома?
— Так себе.
— И ты долго думаешь так жить?
Я молчала: на это уж и вовсе у меня не было ответа.
За все прошедшие годы мы встречались случайно еще два или три раза. И всегда пугались, бледнели, как преступники. Только последний раз, три года назад, мы говорили более спокойно. У Максима все улеглось, хотя он много лет не женился. Теперь у него уже двое детей. После присвоения мне звания Героя в шестьдесят восьмом году ко мне пришла одна из моих однокурсниц. Она передала, что Максим очень радовался этому. И передавал свои поздравления. Я благодарна Максиму за все. И знаю, что, виновата перед ним. Только очень редко я позволяла себе вспоминать обо всем, что могло быть, но не случилось, «не задалось»…
А задалась мне иная жизнь, иная судьба, от которой, как мне казалось, никуда уже не уйти.
Учиться моему мужу было некогда: карты, водка… Дома по любому поводу скандалы, оскорбления. Только вот странность: упреки во всем и за все, но никогда, ни единым словом или намеком о моих ногах. Может быть, только на это и хватало у него ума, да и то, пожалуй,
Надо было что-то придумать, на что-то решиться.
В 1953 году приехала в отпуск Лёля с мужем. Она стала уговаривать меня закончить институт, обещая материальную помощь.
Иногда человеку нужен только небольшой толчок, чтобы опомниться и взяться за ум.
Надо было браться за ум и мне.
В институте, несмотря на трехлетний перерыв, меня сразу же восстановили на четвертом курсе. Ошеломленная, счастливая, как вновь родившаяся на свет, приходила я в аудитории. Мною овладела такая жадность к лекциям, книгам, какой, пожалуй, я не испытывал даже на первом курсе.
Когда я окончила институт, Николай стал терпимее. Нет, он не оставил совсем ни пьянства, ни других своих привычек, но я уже была довольна даже тем, что появились длительные «просветы», а значит, и надежда на исправление.
Не стоит, пожалуй, перебирать все мои усилия сделать из него человека. Мне все казалось, что я его сумею «привести в чувство», усовестить. Иногда силы и уверенность оставляли меня. Был даже случай, когда я не только решила уйти, но с помощью директора школы, где работала после окончания института, получила ордер на однокомнатную квартиру. Может быть, на этом бы и кончилась моя семейная жизнь, если бы не случай.
В нашей школе работала молодая учительница Галина Павловна Морозова. Жила она с мужем и сыном на частной квартире и мучилась без постоянной жилплощади уже несколько лет. Конечно, учителя в школе узнали, что я получила ордер, все меня поздравляли, поздравила и грустная Галина Павловна. Мне стало почему-то так совестно, что я не могла найти себе места ни днем, ни ночью. Назавтра я отказалась от ордера и попросила переписать его на Морозову. Уже значительно позже нашей семье дали двухкомнатную квартиру.
Вскоре у нас родился мальчик.
Боже! Что это был за ребенок: одни косточки и кадычок, как у старичка. В больнице твердо и бесповоротно решила: как бы мне ни было трудно с двумя детьми, но больше с пьяницей жить не стану. Вернувшись домой, объявила об этом Николаю. Он принял мое решение безропотно и стал жить отдельно. На время бросил пить, пытался даже проявлять заботу о ребенке. Но мне уже было все равно: я больше не верила ему.
На этот раз я уже сама регистрировала сына, сама дала ему имя. Хотела назвать Маратом, но передумала: каждый день повторять это дорогое, незабываемое, мучительно горестное имя двух погибших Маратов… Пусть лучше будет Андрей.
После декрета я взяла в няни к ребенку девушку и вышла на работу. В то же время загорелась желанием поступить в аспирантуру. Все подготовила, написала реферат по языку.
Помешал уход няни. Андрюше было десять месяцев, но няня боялась приходов пьяного Николая и покинула меня. Тут уж я поняла, что даже «сосуществование» в одной квартире невозможно.
Мы развелись.
Ни разу за прошедшие годы Николай не делал попытки встретиться с нами. И я все реже и реже вспоминала о нем.
Только во сне иногда всплывает все: я просыпаюсь, как от кошмара, долго не могу прийти в себя и с детской полузабытой радостью понимаю, что это сон. Ужасный сон. И ничего больше.