Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

Горький Максим

– А помнишь, как ты жаждала героев? Фыркнув, Варвара подошла к трюмо, нервно раздергивая гребнем волосы.

– Работа на реакцию, - сказал Клим, бросив газету на пол.
– Потом какой-нибудь Лев Тихомиров снова раскается, скажет, что террор был глупостью и России ничего не нужно, кроме царя.

– Не понимаю, почему нужно дожидаться Тихомирова... и вообще - не понимаю! В стране началось культурное оживление, зажглись яркие огни новой поэзии, прозы... наконец - живопись!
– раздраженно говорила Варвара, причесываясь, морщась от боли,

в ее раздражении было что-то очень глупое. Самгин усмехнулся, пошел мыться, но, войдя в уборную, сел на кушетку, прислушиваясь. Ему показалось, что в доме было необычно шумно, как во дни уборки пред большими праздниками: хлопали двери, в кухне гремели кастрюли, бегала горничная, звеня посудой сильнее, чем всегда; тяжело, как лошадь, топала Анфимьевна.

Самгин подумал, что, вероятно, вот так же глупо-шумно сейчас во множестве интеллигентских квартир; везде полуодетые, непричесанные люди читают газету, радуются, что убит министр, соображают - что будет?

– Нелепая жизнь...

Когда он вышел из уборной, встречу ему по стене коридора подвинулся, как тень, повар, держа в руке колпак и белый весь, точно покойник.

– Позвольте спросить, Клим Иванович-Красное, пропеченное личико его дрожало, от беззубой, иронической улыбки по щекам на голый череп ползли морщины.

– Интересуюсь понять намеренность студентов, которые убивают верных слуг царя, единственного защитника народа, - говорил он пискливым, вздрагивающим голосом и жалобно, хотя, видимо, желал говорить гневно. Он мял в руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.

– Семьдесят лет живу... Многие, бывшие студентами, достигли высоких должностей, - сам видел! Четыре года служил у родственников убиенного его превосходительства болярина Сипягина... видел молодым человеком, - говорил он, истекая слезами и не слыша советов Самгина:

– Успокойтесь, Егор Васильевич!

– Никаких других защитников, кроме царя, не имеем, - всхлипывал повар.
– Я - крепостной человек, дворовый, - говорил он, стуча красным кулаком в грудь.
– Всю жизнь служил дворянству... Купечеству тоже служил, но - это мне обидно! И, если против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, нет, позвольте...

Из кухни величественно вышла Анфимьевна, рукава кофты ее были засучены, толстой, как нога, рукой она взяла повара за плечо и отклеила его от стены, точно афишу.

– Ну-ка, иди к делу, Егор! Выпей нашатыря, иди! Увлекая его, точно ребенка, она сказала Самгину через плечо свое:

– Вы его разговором не балуйте. Ему - все равно, он и с мухами может говорить.

А втолкнув повара в кухню, объяснила:

– Господа испортили его, он ведь все в хороших домах жил.

– Трогательный старик, - пробормотал Клим.

– Тронешься, эдакие-то годы прожив, - вздохнула Анфимьевна.

Через час Клим Самгин вошел в кабинет патрона. Большой, солидный человек, сидя у стола в халате, протянул ему теплую, душистую руку, пошевелил

бровями и, пытливо глядя в лицо, спросил вполголоса:

– Ну-с, что же вы скажете?

– Работа на реакцию, - сказал Клим. Патрон повел глазами на маленькую дверь в стене, налево от себя.

– Потише, там - новый письмоводитель. Он подумал, посмотрел в потолок.

– На реакцию, говорите? Гм, вопрос очень сложный. Конечно, молодежь горячится, но...

Он снова задумался, высоко подняв брови. В это утро он блестел более, чем всегда, и более крепок был запах одеколона, исходивший от него. Холеное лицо его солидно лоснилось, сверкал перламутр ногтей. Только глаза его играли вопросительно, как будто немножко тревожно.

– Да, молодежь горячится, однако - это понятно, - говорил он, тщательно разминая слова губами.
– Возмущение здоровое... Люди видят, что правительство бессильно овладеть... то есть - вообще бессильно. И бездарно, как об этом говорят -волнения на юге.

Оглянувшись, патрон прислушался к тишине.

– Революция с подстрекателями, но без вождей... вы понимаете? Это анархия. Это - не может дать результатов, желаемых разумными силами страны. Так же как и восстание одних вождей, - я имею в виду декабристов, народовольцев.

Самгин, вспомнив Дьякона, подумал:

"Кажется, и этот о Гедеонах мечтает. Хорош бы он был в роли Гедеона со своим животом и брелоками".

– Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, - сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое белье на крепком теле циркового борца.
– Разумеется, людям придется вести борьбу на два фронта, - внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы.
– Да, на два: против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как было на юге, и против анархии отчаявшихся.

Самгину было приятно, что этот очень сытый человек встревожен. У него явилась забавная мысль: попросить Митрофанова, чтоб он навел воров на квартиру патрона. Митрофанов мог бы сделать это, наверное, он в дружбе с ворами. Но Самгин тотчас же смутился:

"Чорт знает, какая чепуха лезет в голову".

Патрон подошел к нему и сказал:

– Кстати: послезавтра вечером у меня... меня просили устроить маленькое собрание. Приходите. Некто из... провинции, скажем, сделает интересное сообщение... как мне обещали.

"Доволен, - думал Самгин, почтительно кланяясь.
– Явно доволен. Нет, я таким не буду никогда", - заключил он без сожаления.

– Из суда зайдите ко мне, я сегодня не выхожу, нездоров. На этой неделе вам придется съездить в Калугу.

В три дня Самгин убедился, что смерть Сипягина оживила и обрадовала людей значительно более, чем смерть Боголепова. Общее настроение показалось ему сродным с настроением зрителей в театре после первого акта драмы, сильно заинтересовавшей их.

– Кажется - серьезно взялись, - сказал рыжий адвокат Магнит, потирая руки.