Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

Горький Максим

– Влияние народников! Герои, толпа...

– Заговоры сочинять, хо-хо!

Более половины людей закричало сразу. Самгин не мог понять, приятно ему или нет видеть так много людей, раздраженных и обиженных Кутузовым.

Преодолевая шум, кричал из угла глуховатый голос:

– Совершенно верно сказано! Многие потому суются в революцию, что страшно жить. Подобно баранам ночью, на пожаре, бросаются прямо в огонь.

Он как будто нарочно подбирал слова на "о", и они напористо лезли в уши.

Патрон, шлепая ладонью по столу, безуспешно внушал:

–

Гос-пода! Поря-док...

Его не слушали. Кутузов заклеивал языком лопнувшую папиросу, а Поярков кричал через его плечо Прейсу:

– Да, необходимо создать организацию, которая была бы способна объединять в каждый данный момент все революционные силы, всякие вспышки, воспитывать и умножать бойцов для решительного боя - вот! Дунаев, товарищ Дунаев...

Дунаева прижали к стене двое незнакомых Климу молодых людей, один - в поддевке; они наперебой говорили ему что-то, а он смеялся, протяжно, поддразнивающим тоном тянул:

– Да - неужели?

Человек в поддевке сипло говорил в лицо Дунаева:

– Крестьянство захлестнет вас, как сусликов.

– Да - ну-у? Сгорят бараны? Пускай. Какой вред? Дым гуще, вонь будет, а вреда - нет.

Особенно был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а в голосе чувствовал личную и горькую обиду. Но был ясно слышен сухой голее Прейса:

– Никак не мог я ожидать, что вы - вы!
– дойдете до утверждения необходимости искусственной фабрикации каких-то буревестников и вообще до...

От волнения он удваивал начальные слога некоторых слов. Кутузов смотрел на него улыбаясь и вежливо пускал дым из угла рта в сторону патрона, патрон отмахивался ладонью; лицо у него было безнадежное, он гладил подбородок карандашом и смотрел на синий череп, качавшийся пред ним. Поярков неистово кричал:

– Эволюция? Задохнетесь вы в этой эволюции, вот что! Лакейство пред действительностью, а ей надо кости переломать.

Слово "действительность" он произнес сквозь зубы и расчленяя по слогам, слог "стви" звучал, как ругательство, а лицо его покрылось пятнами, глаза блестели, как чешуйки сазана.

"Дунаев держит его за пояс, точно злого пса", - отметил Клим.

– Мы, старые общественные работники, - сильным басом и возмущенно говорил патрон.

Его не слушали. Рассеянные по комнате люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, - лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.

– Фанатизм! Аввакумовщина! Баварское крестьянство доказало... Деревенский социализм Италии...

Он взвизгивал и точно читал заголовки конспекта, бессвязно выкрикивая

их. Руки его были коротки сравнительно с туловищем, он расталкивал воздух локтями, а кисти его болтались, как вывихнутые. Кутузов, покуривая, негромко, неохотно и кратко возражал ему. Клим не слышал его и досадовал очень хотелось знать, что говорит Кутузов. Мяогогласие всегда несколько притупляло внимание Самгина, и он уже не столько следил за словами, сколько за игрою физиономий.

– Господа!
– кричал бритый.
– "Тяжелый крест достался нам на долю!" Каждый из нас - раб, прикованный цепью прошлого к тяжелой колеснице истории; мы - каторжники, осужденные на работу в недрах земли...

– Позвольте, я не согласен!
– заявил о себе человек в сером костюме и в очках на татарском лице.
– Прыжок из царства необходимости в царство свободы должен быть сделан, иначе - Ваал пожрет нас. Мы должны переродиться из подневольных людей в свободных работников...

– Это - ваше дело, перерождайтесь, - громко произнес Кутузов и спросил: - Но какое же до вас дело рабочему-то классу, действительно революционной силе?

Он стал говорить тише и этим заставил слушать себя. Стоя у стены, в тени, Самгин понимал, что Кутузов говорит нечто разоблачающее именно его, Самгина. Он видел, что в этой комнате, скудно освещенной опаловым шаром, пародией на луну, есть люди, чей разум противоречит чувству, но эти люди все же расколоты не так, как он, человек, чувство и разум которого мучает какая-то непонятная третья сила, заставляя его жить не так, как он хочет. Слушая Кутузова, он ощущал, что спокойное, даже как будто неохотное течение речи кружит и засасывает его в какую-то воронку, в омут. Не впервые ощущал он гипнотическое влияние Кутузова, но никогда еще не ощущал этого с такой силой.

"Должно быть - он прав", - соображал Самгин, вспомнив крики Дьякона о Гедеоне и слова патрона о революции "с подстрекателями, но без вождей".

Он видел, что большинство людей примолкло, лишь некоторые укрощенно ворчат да иронически похохатывает бритоголовый. Кутузов говорит, как профессор со своими учениками.

– Я - понимаю: все ищут ключей к тайнам жизни, выдавая эти поиски за серьезное дело. Но - ключей не находят и пускают в дело идеалистические фомки, отмычки и всякий другой воровской инструмент.

– Вульгарно!
– крикнул бритый, притопнув ногой, нагнувшись вперед, точно падая.
– Наука...

– Я не говорю о положительных науках, источнике техники, облегчающей каторжный труд рабочего человека. А что - вульгарно, так я не претендую на утонченность. Человек я грубоватый, с тем и возьмите.

Говоря, Кутузов постукивал пальцем левой руки по столу, а пальцами правой разминал папиросу, должно быть, слишком туго набитую. Из нее на стол сыпался табак, патрон, брезгливо оттопырив нижнюю губу, следил за этой операцией неодобрительно: Когда Кутузов размял папиросу, патрон, вынув платок, смахнул табак со стола на колени себе. Кутузов с любопытством взглянул на него, и Самгину показалось, что уши патрона покраснели.