Жизнь Клима Самгина (Часть 2)
Шрифт:
Теперь он видел Федора Шаляпина стоящим на столе, над людями, точно монумент. На нем простой пиджак серокаменного цвета, и внешне артист такой же обыкновенный, домашний человек, каковы все вокруг него. Но его чудесный, красноречивый, дьявольски умный голос звучит с потрясающей силой, - таким Самгин еще никогда не слышал этот неисчерпаемый голос. Есть что-то страшное в том, что человек этот обыкновенен, как все тут, в огнях, в дыму, страшное в том, что он так же прост, как все люди, и - не похож на людей. Его лицо - ужаснее всех лиц, которые он показывал на сцене театра. Он пел и - вырастал.
"Вот - именно, разгримировался до полной обнаженности своей тайны, своего анархического существа. И отсюда, из его ненависти к власти, - ужас, в котором он показывает царей".
Когда Самгин, все более застывая в жутком холоде, подумал это - память тотчас воскресила вереницу забытых фигур: печника в деревне, грузчика Сибирской пристани, казака, который сидел у моря, как за столом, и чудовищную фигуру кочегара у Троицкого моста в Петербурге. Самгин сел и, схватясь руками за голову, закрыл уши. Он видел, что Алина сверкающей рукой гладит его плечо, но не чувствовал ее прикосновения. В уши его все-таки вторгался шум и рев. Пронзительно кричал Лютов, топая ногами:
– Браво-о!
Он схватил руку Самгина, сдернул его со стула и закричал в лицо ему рыдающими звуками:
– Понимаешь? Самоубийцы! Сами себя отпеваем, - слышишь? Кто это может? Русь - может!
Его разнузданное лицо кошмарно кривилось, глаза неистово прыгали от страха или радости.
– Владимир, не скандаль!
– густо и тоном приказания сказала Алина, дернув его за рукав.
– На тебя смотрят... Сядь! Пей! Выпьем, Климуша, за его здоровье! Ох, как поет!
– медленно проговорила она, закрыв глаза, качая головой.
– Спеть бы так, один раз и...
– Вздрогнув, она опрокинула рюмку в рот.
Самгин тоже выпил и тотчас протянул к ней пустую рюмку, говоря Лютову:
– Ты - прав! Ты... очень прав!
Его волновала жалость к этим людям, которые не знают или забыли, что есть тысячеглавые толпы, что они ходят по улицам Москвы и смотрят на все в ней глазами чужих. Приняв рюмку из руки Алины, он ей сказал:
– Это - пир на вулкане. Ты - понимаешь, ты пьешь водку, как яд, вижу...
– Напоила ты его, Лина, - сказал Лютов.
– Неправда! Я - совершенно трезв. Я, может быть, самый трезвый человек в России...
– Молчи, Климуша!
Она погладила его руку. До слез жалко было ему ее великолепное лицо, печальные и нежные глаза.
Ум смотрит тысячею глаз,
Любовь - всегда одним...
– сказал он ей.
Лютов захохотал; в зале снова кипел оглушающий шум, люди стонали, вопили:
– Повторить! Бис! Еще-о!
И неистощимый голос снова подавил весь шум.
Так иди же вперед, мой великий народ...
– Ну, я больше не могу, - сказала Алина, толкнув Лютова к двери. Какой... истязатель ужасный!
Лицо ее побледнело, размахивая сумочкой, задевая стулья, она шла сквозь обезумевших от восторга людей и, увлекая за собой Клима, командовала: - Домой, Володька! И - кутить! Дуняшу позови...
– Я не хочу, - сказал Самгин,
– Без дураков! Зовут - иди!
А вслед им великолепный голос выговаривал мстительно и сокрушающе:
На цар-ря, на господ
Он поднимет...
На улице Самгин почувствовал себя пьяным. Дома прыгали, точно клавиши рояля; огни, сверкая слишком остро, как будто бежали друг за другом или пытались обогнать черненькие фигурки людей, шагавших во все стороны. В санях, рядом с ним, сидела Алина, теплая, точно кошка. Лютов куда-то исчез. Алина молчала, закрыв лицо муфтой.
Клим несколько отрезвел к тому времени, как приехали в незнакомый переулок, прошли темным двором к двухэтажному флигелю в глубине его, и Клим очутился в маленькой, теплой комнате, налитой мутнорозовым светом. Комната мягкая, душистая и немножко покачивается, точно колыбель ребенка. Алина пошла переодеваться, сказав, что сейчас пришлет "отрезвляющую штучку", явилась высокая горничная в накрахмаленном чепце и переднике, принесла Самгину большой бокал какого-то шипящего напитка, он выпил и почувствовал себя совсем хорошо, когда возвратилась Алина в белом платье, подпоясанном голубым шарфом с концами до пола.
– Туробоева видел?
– спросила она, садясь на диван рядом с Климом.
– Нет. Разве он здесь?
– Да. Живет у Володьки. Он в газетах пишет, - можешь представить!
Она усмехалась, говоря. Та хмельная жалость к ней, которую почувствовал Самгин в гостинице, снова возникла у него, но теперь к жалости примешалась тихая печаль о чем-то. Он коротко рассказал, как вел себя Туробоев девятого января.
– Вот что!
– воскликнула женщина удивленно или испуганно, прошла в угол к овальному зеркалу и оттуда, поправляя прическу, сказала как будто весело: - Боялся не того, что зарубит солдат, а что за еврея принял. Это он! Ах... аристократишка! ,
– Что же - старая любовь не ржавеет?
– спросил Клим.
– Глупости, - ответила она, расхаживая по комнате, играя концами шарфа.
– Ты вот что скажи - я об этом
Владимира спрашивала, но в нем семь чертей живут и каждый говорит по-своему. Ты скажи: революция будет?
– Надоел тебе шум?
– улыбаясь, спросил Самгин.
– Ты отвечай!
Она стояла пред ним в дорогом платье, такая пышная, мощная, стояла, чуть наклонив лицо, и хорошие глаза ее смотрели строго, пытливо. Клим не успел ответить, в прихожей раздался голос Лютова. Алина обернулась туда, вошел Лютов, ведя за руку маленькую женщину с гладкими волосами рыжего цвета.
– Это - Дуняша, - сказал он, подводя ее к Самгину, - Евдокия, свет, Васильевна.
Поцеловав руку женщины, Самгин взглянул на Лютова, - никогда еще не слыхал он да и представить себе не мог, что Лютов способен говорить так ласково и серьезно.
– А это - тоже адвокат, - прибавил Лютов, уходя в соседнюю комнату, где звякали чайные ложки и командовала Алина.
– Почему он сказал - тоже?
– спросил Самгин.
– А у меня сожитель такой же масти, - по-деревенски, нараспев и необыкновенным каким-то голосом ответила женщина.
– Вы - уголовный?