Жизнь Клима Самгина (Часть 2)
Шрифт:
– "Слав-ва святому труду", - уже второй раз высоко взбрасывал он три слова.
Самгин ел что-то удивительно вкусное и чувствовал себя взрослым на празднике детей. Алина, вынув из сумочки синее письмо, углубленно читала его, подняв брови. Лютов осыпал словами румяного толстяка за соседним столом, толстяк заливисто смеялся, и шея его наливалась багровой кровью. Самгин, оглядываясь, видел бородатые и бритые, пухлые и костлявые лица мужчин, возбужденных счастьем жить, видел разрумяненные мордочки женщин, украшенных драгоценными камнями, точно иконы, все это
– Она теперь поэтов кормит, - рассказывал Лютов, щупая бутылки и встречая на каждой пальцы Алины, которая мешала ему пить, советуя:
– Не торопись.
– Один - удивительный! Здоровеннейший парень, как ломовой извозчик. Стихи он делает, чорт его знает какие, - но - ест! Пьет!
– Господа!
Бедность и труд
Честно живут...
– Какой надоедный визгун!
– сказала Алина, рассматривая в зеркальце свой левый глаз.
– И - врет! Не - честно, а вместе живут.
Она заботливо подливала Самгину водки, смешивая их, эта смесь, мягко обжигая рот, уже приятно кружила голову.
С дружбой, с любовью в ладу
– кричал тенор, преодолевая шум.
– Дурачок, - вздохнула Алина, размешивая палочкой зубочистки водку в рюмке.
– А вот Володька, чем пьянее, тем умнее. Безжалостно умен, хамик!
– Химик?
– спросил Лютов, усмехаясь.
– Нет, - хамик. От ума и пропадет. Нахмурясь и обведя зал прищуренными глазами, она вздохнула:
– Похоже на коробку конфект.
– Поэтов кормит, а стихов - не любит, - болтал Лютов, поддразнивая Алину.
– Особенно не любит мои стишки...
– Просим! Про-осим!
– заревели вдруг несколько человек, привстав со стульев, глядя в дальний угол зала.
Самгин чувствовал себя все более взрослым и трезвым среди хмельных, ликующих людей, против Лютова, который точно крошился словами, гримасами, судорогами развинченного тела, вызывая у Клима желание, чтоб он совсем рассыпался в сор, в пыль, освободив измученный им стул, свалившись под него кучкой мелких обломков.
Шум в зале возрастал, как бы ища себе предела; десятки голосов кричали, выли:
– Просим! Милый... Просим... "Дубинушку"! Лютов, покачиваясь на стуле, читал пронзительно, как дьячок:
Жила-была дама, было у нее два мужа,
Один - для тела, другой - для души.
И вот начинается драма: который хуже?
Понять она не умела, оба - хороши!
– Это он сочинил про себя и про Макарова, - объяснила Алина, прекрасно улыбаясь, обмахивая платком разгоревшееся лицо; глаза ее блестели, но - не весело. Ее было жалко за то, что она так чудесно красива, а живет с уродом, с хамом.
– Неправда!
– бесстыдно кричал урод.
– Костя Макаров и я - мы оба для души, как чорт и ангел! А есть еще третий...
– Врешь, Володька!
– Знаю! В мечте, но - есть!
– Про-осим же! "Дубинушку-у"!
– Господа! Тише!
–
– Пусть поет, я с ним не конкурирую.
Тишина устанавливалась с трудом, люди двигали стульями, звенели бокалы, стучали ножи по бутылкам, и кто-то неистово орал:
– В восемьдесят девятом году французская ар-ристо-кратия, отказываясь от...
– К чорту аристократию!
Бородатый человек в золотых очках, стоя среди зала, размахивая салфеткой над своей головой, сказал, как брандмейстер на пожаре:
– Господа! Вас просят помолчать.
– А как же свобода слова?
– крикнул некий остроумец.
Но все-таки становилось тише, только у буфета ехидно прозвучал костромской говорок:
– Да - от чего же ты, Митя, откажешься в пользу народа-то, ежели у тебя и нету ни зерна, кроме закладных на имение да идеек?
– Шш, - тише!
Тут Самгин услыхал, что шум рассеялся, разбежался по углам, уступив место одному мощному и грозному голосу. Углубляя тишину, точно выбросив людей из зала, опустошив его, голос этот с поразительной отчетливостью произносил знакомые слова, угрожающе раскладывая их по знакомому мотиву. Голос звучал все более мощно, вызывая отрезвляющий холодок в спине Самгина, и вдруг весь зал точно обрушился, разломились стены, приподнялся пол и грянул единодушный, разрушающий крик:
Эх, дубинушка, ухнем!
– Чорт возьми, - сказал Лютов, подпрыгнув со стула, и тоже завизжал:
– Эй-и...
Самгина подбросило, поставило на ноги. Все стояли, глядя в угол, там возвышался большой человек и пел, покрывая нестройный рев сотни людей. Лютов, обняв Самгина за талию, прижимаясь к нему, вскинул голову, закрыв глаза, источая из выгнутого кадыка тончайший визг; Клим хорошо слышал низкий голос Алины и еще чей-то, старческий, дрожавший.
Снова стало тихо; певец запел следующий куплет; казалось, что голос его стал еще более сильным и уничтожающим, Самгина пошатывало, у него дрожали ноги, судорожно сжималось горло; он ясно видел вокруг себя напряженные, ожидающие лица, и ни одно из них не казалось ему пьяным, а из угла, от большого человека плыли над их головами гремящие слова:
На цар-ря, на господ
Он поднимет с р-размаха дубину!
– Э-эх, - рявкнули господа: - Дубинушка - ухнем! Придерживая очки, Самгин смотрел и застывал в каком-то еще не испытанном холоде. Артиста этого он видел на сцене театра в царских одеждах трагического царя Бориса, видел его безумным и страшным Олоферном, ужаснейшим царем Иваном Грозным при въезде его во Псков, - маленькой, кошмарной фигуркой с плетью в руках, сидевшей криво на коне, над людями, которые кланялись в ноги коню его; видел гибким Мефистофелем, пламенным сарказмом над людями, над жизнью; великолепно, поражающе изображал этот человек ужас безграничия власти. Видел его Самгин в концертах, во фраке, - фрак казался всегда чужой одеждой, как-то принижающей эту мощную фигуру с ее лицом умного мужика.