Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

Горький Максим

– "Смертию смерть попра".

– Или - поправ?
– серьезно вполголоса спросил он кого-то, затем повторил тихо, тенорком:

– "Смертию смерть поправ".

Он снова оглянулся, прислушался, в доме и на улице было тихо.

– Это, разумеется, смешно, что я пою. Но я - нетрезв, вот в чем дело, - объяснял он кому-то.
– Пою, потому что немножко пьян.

Ему хотелось петь громко, торжественно, как поют в церкви. И чтоб из своей комнаты вышла Варвара, одетая в светлое, точно к венцу.

– Очень

глупо, а - понятно! Митрофанов пьяный - плачет, я - пою, оправдывался он, крепко и стыдливо закрыв глаза, чтоб удержать слезы. Не открывая глаз, он пощупал спинку стула и осторожно, стараясь не шуметь, сел. Теперь ему не хотелось, чтоб вышла Варвара, он даже боялся этого, потому что слезы все-таки текли из-под ресниц. И, торопливо стирая их платком, Клим Самгин подумал:

"В жизни моей что-то... не так, неладно".

Звезда уже погасла, а огонь фонаря, побледнев, еще горел, слабо освещая окно дома напротив, кисейные занавески и тени цветов за ними.

На другой день, вспомнив этот припадок лиризма и жалобу свою на жизнь, Самгин снисходительно усмехнулся. Нет, жизнь налаживалась неплохо. Варвара усердно читала стихи и прозу символистов, обложилась сочинениями по истории искусства, - Самгин, понимая, что это она готовится играть роль хозяйки "салона", поучал ее:

– Нужно знать, по возможности, все, но лучше - не увлекаться ничем. "Все приходит и все проходит, а земля остается вовеки". Хотя и о земле неверно.

Она уже предложила ему устраивать по субботам маленькие .вечера для знакомых, но Клим спросил:

– А ты уверена, что каждую субботу обязательно захочешь видеть у себя чужих людей? Нет, это преждевременно.

Она немного и нерешительно поспорила с ним, Самгин с удовольствием подразнил ее, но, против желания его, количество знакомых непрерывно и механически .росло. Размножались люди, странствующие неустанно по чужим квартирам, томимые любопытством, жаждой новостей и какой-то непонятной тревогой.

– Вы знаете? Вы слышали? Как вы думаете?
– спрашивали они друг друга и Самгина.

Говорили о том, что Россия быстро богатеет, что купечество Островского почти вымерло и уже не заметно в Москве, что возникает новый слой промышленников, не чуждых интересам культуры, искусства, политики.
– Самгин находил, что об этом следовало бы говорить с радостью, с чувством удовлетворения, наконец - с завистью чужой удаче, но он слышал в этих разговорах только недоброжелательство. С радостью же говорили о волнениях студентов, стачках рабочих, о том, как беднеет деревня, о бездарности чиновничества. Но это не расстраивало его. Он был совершенно согласен с Татьяной Гогиной, которая как-то в разгаре спора крикнула:

– А - по-моему, все мы бездельники, лентяи и... и жертвы общественного оживления. Вот кто мы!

– Это - верно, - сказал он ей.
– Собственно, эти суматошные люди, не зная, куда себя девать,

и создают так называемое общественное оживление в стенах интеллигентских квартир, в пределах Москвы, а за пределами ее тихо идет нормальная, трудовая жизнь простых людей...

– Ну, знаете, вы, кажется, тоже, - перебила его Татьяна и, после паузы, договорила с неприятной усмешкой: - Тоже неизвестно кто!

Эта девица, не очень умея говорить дерзости, говорила их всегда и всем.

Приходил Митрофанов, не спеша выпивал пять-шесть стаканов чаю, безразлично кушал хлеб, бисквиты, кушал все, что можно было съесть, и вносил успокоение.

– Что, не нашли еще места?
– спрашивала Варвара.

– Нет, - говорил он без печали, без досады.
– Здесь трудно человеку место найти. Никуда не проникнешь. Народ здесь, как пчела, - взятки любит, хоть гривенник, а - дай! Весьма жадный народ.

И, вытирая комочком носового платка мокрые губы, философствовал:

– А - чего ради жадность? Не по сту лет живем, всем хватит. Нет, Москва жадна. Не зря ее Сибирь, хохлы и прочее население не любит. А вот, знаете, с татарами хорошо жить. Татарин - спокойный человек, ему коран запрещает жадничать и суетиться. Мне один человек, почти профессор, жаловался - доказывал, что Дмитрий Донской и прочие зря татарское иго низвергли, большую пользу будто бы татары приносили нам, как народ тихий, чистоплотный и не жадный. А Петр Великий навез немцев, евреев, - у него даже будто бы министр еврей был, - и этот навозный народ испортил Москву жадностью.

Да, жизнь Клима Самгина текла не плохо, но вдруг выбилась из спокойных берегов.

Началось это в знаменитом капище Шарля Омона, человека с лозунгом:

– Всякая столишни гор-род дольжна бить как Париж, - говорил он и еще говорил: - Когда шельовек мало веселий, это он мало шельовек, не совсем готови шельовек pour la vie4.

– ----------4 для жизни (франц.).

И, чтоб довоспитать русских людей для жизни, Омон создал в Москве некое подобие огромной, огненной печи и в ней допекал, дожаривал сыроватых россиян, показывая им самых красивых и самых бесстыдных женщин.

Входя в зал Омона, человек испытывал впечатление именно вошедшего в печь, полную ослепительно и жарко сверкающих огней. Множество зеркал, несчетно увеличивая огни и расплавленный жир позолоты, показывали стены идольского капища раскаленными докрасна. Впечатление огненной печи еще усиливалось, если смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма, а на дне ее и по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам. Выла и ревела музыка, на эстраде пронзительно пели, судорожно плясали женщины всех наций.