Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

Горький Максим

Со двора в окно падали лучи заходящего солнца, и все на столе было как бы покрыто красноватой пылью, а зелень растений на трельяже неприятно почернела. В хрустальной вазе по домашнему печенью ползали мухи.

– Д-да, живут люди, - сипло вздохнул Безбедов.
– А у нас вот то война, то - революция.

– Это ужасно!
– сочувственно откликнулся парижанин.
– И все потому, что не хватает денег. А мадам Муромская говорит, что либералы - против займа во Франции. Но, послушайте, разве это политика? Люди хотят быть нищими... Во Франции революцию делали богатые буржуа, против дворян, которые уже разорились, но держали короля в своих руках,

тогда как у вас, то есть у нас, очень трудно понять - кто делает революцию?

Безбедов взмахнул головою и захохотал, хлопая по коленям ладонями, всхрапывая:

– Вот - именно - кто?

Турчанинов подождал, когда Валентин отсмеялся, и сказал как будто уже обиженно:

– Мое мнение: революции всегда делаются богатыми...

– Ясно!
– вскричал Безбедов.

Самгин незаметно вышел из комнаты, озлобленно думая:

"Эта жирная свинья - притворяется! Он прекрасно видит, что юноше приятно поучать его. Он не только сам карикатурен, но делает карикатурным и того, кто становится рядом с ним".

После того, что сказала о Безбедове Марина... Самгин почувствовал, что его антипатия к Безбедову стала острее, но не отталкивала его от голубятника, а как будто привлекала к нему. Это было и неприятно и непонятно.

Через день, утром, он покачивался в плетеной бричке по дороге в Отрадное. Еще роса блестела на травах, но было уже душно; из-под ног пары толстых, пегих лошадей взлетала теплая, едкая пыль, крепкий запах лошадиного пота смешивался с пьяным запахом сена и отравлял тяжелой дремотой. По сторонам проселочной дороги, на полях, на огородах шевелились мужики и бабы; вдали, в мареве, колебалось наивное кружево Монастырской рощи. Бричка была неудобная, на жестких рессорах,

Самгина неприятно встряхивало, он не выспался и был недоволен тем, что пришлось ехать одному, - его место в коляске Марины занял Безбедов. За кучера сидел на козлах бородатый, страховидный дворник Марины и почти непрерывно беседовал с лошадьми, - голос у него был горловой, в словах звучало что-то похожее на холодный, сухой свист осеннего ветра. И при этом - неестественно красное лицо, точно со лба, щек содрана кожа. Густая, темная борода кажется наклеенной. Еще в городе, садясь в бричку, Самгин подумал:

"Какое свирепое лицо".

А выехав за город - спросил:

– Вы откуда родом?

– Из Гурьева. Есть такой городок на Урал-реке. Раньше - Яицком звался.

– Казак?

– Казак. Только давно отбился от войска.

– Почему?

– Да... так, не полюбилось.

Спрашивать еще о чем-нибудь Самгин не захотел, а казак, помолчав, пробормотал:

– Оно, конешно, что ни люби - все промежду пальцев. Не ухватишь.

"Это я слышал или читал", - подумал Самгин, и его ударила скука: этот день, зной, поля, дорога, лошади, кучер и все, все вокруг он многократно видел, все это сотни раз изображено литераторами, живописцами. В стороне от дороги дымился огромный стог сена, серый пепел сыпался с него, на секунду вспыхивали, судорожно извиваясь, золотисто-красненькие червячки, отовсюду из черно-серого холма выбивались курчавые, синие струйки дыма, а над стогом дым стоял беловатым облаком.

– Подожгли?
– спросил Самгин.

– Обязательно подожгли.

– Что, в прошлом году сильно бунтовали здесь? Казак ответил не сразу:

– Тут мужик богатый, бунтовать некому. Самгин усмехнулся, вспомнив слова Турчанинова:

"Все - было, все - сказано". И всегда будет жить на земле человек, которому тяжело

и скучно среди бесконечных повторений одного и того же. Мысль о трагической позиции этого человека заключала в себе столько же печали, сколько гордости, и Самгин подумал, что, вероятно, Марине эта гордость знакома. Было уже около полудня, зной становился тяжелее, пыль горячей, на востоке клубились темные тучи, напоминая горящий стог сена.

– Вот и Отрадное видать, - сказал кучер, показывая кнутовищем вдаль, на холм: там, прижимаясь к небольшой березовой роще, возвышался желтый дом с колоннами, - таких домов Самгин видел не менее десятка вокруг Москвы, о десятках таких домов читал.

Через четверть часа потные лошади поднялись по дороге, размытой дождями, на пригорок, в теплую тень березовой аллеи, потом остановились у крыльца новенького, украшенного резьбой, деревянного домика в один этаж. Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, - на белом поле красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе - он стоял на одной ноге, вытянув другую вместе с рукой над хомутом, за хомутом - два цепа; за ними - большой молоток; дальше - что-то непонятное и - девица с парнем; пожимая друг другу руки, они целовались. Под фигурами маленькие буквы говорили: "Контора", и Самгин догадался, что фигуры тоже изображают буквы.

Из окна конторы высунулось бледное, чернобородое лицо Захария и исчезло; из-за угла вышли четверо мужиков, двое не торопясь сняли картузы, третий - высокий, усатый - только прикоснулся пальцем к соломенной шляпе, нахлобученной на лицо, а четвертый - лысый, бородатый - счастливо улыбаясь, сказал звонко:

– С приездом!

"И это было", - механически отметил Самгин, кланяясь мужикам и снимая пыльник.

С крыльца сбежал Захарий, подпоясывая белую рубаху, укоризненно говоря мужикам:

– Ну, что вы - сразу? Дайте вздохнуть человеку!
– Он подхватил Самгина под локоть.
– Пожалуйте в дом, там приготовлена трапеза...
– И, проходя мимо казака, сказал ему вполголоса: - Поглядывай, Данило, я сейчас Васю пришлю.
– И тихими словами оправдал свое распоряжение: - Народ здесь ужасающий, Клим Иванович, чумовой народ!

В дом прошли через кухню, - у плиты суетилась маленькая, толстая старушка с быстрыми, очень светлыми глазами на темном лице; вышли в зал, сыроватый и сумрачный, хотя его освещали два огромных окна и дверь, открытая на террасу. Большой овальный стол был нагружен посудой, бутылками, цветами, окружен стульями в серых чехлах; в углу стоял рояль, на нем чучело филина и футляр гитары; в другом углу - два широких дивана и над ними черные картины в золотых рамах. Вошла тоненькая, стройная девушка с толстой косой, принесла стеклянный кувшин молока и быстро исчезла, - ушел и Захарий, сказав:

– Вот, отдохните. Умыться - через кухню. Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное. Под ногами поскрипывали половицы, из щелей между ними поднимался запах сырой земли; было очень тихо. Лестница террасы спускалась на полукруглую площадку, - она густо заросла травой, на ней лежали тени старых лип, черемух; между стволов торчали пеньки срубленного кустарника, лежала сломанная чугунная скамья. Узкая дорожка тянулась в глубину парка. Самгин сел на верхнюю ступеньку лестницы.