Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

Горький Максим

Он сознавал, что Марина занимает первое место в его жизни, что интерес к ней растет, становится настойчивей, глубже, а она - все менее понятна. Непонятно было и ее отношение к литературе. Почему она так высоко ценит Андреева? Этот литератор неприятно раздражал Самгина назойливой однотонностью языка, откровенным намерением гипнотизировать читателя одноцветными словами;

казалось, что его рассказы написаны слишком густочерными чернилами и таким крупным почерком, как будто он писал для людей ослабленного зрения. Не понравился Самгину истерический и подозрительный пессимизм "Тьмы"; предложение героя "Тьмы" выпить за то, чтоб "все огни погасли", было возмутительно, и еще более

возмутил Самгина крик: "Стыдно быть хорошим!" В общем же этот рассказ можно было понять как сатиру на литературный гуманизм. Иногда Самгину казалось, что Леонид Андреев досказывает до конца некоторые его мысли, огрубляя, упрощая их, и что этот писатель грубит иронически, мстительно. Самгин особенно расстроился, прочитав "Мысль", - в этом рассказе он усмотрел уже неприкрыто враждебное отношение автора к разуму и с огорчением подумал, что вот и Андреев, так же как Томилин, опередил его. Но - не только опередил, а еще зажег странное чувство, сродное испугу. С этим чувством, скрывая его, Самгин спросил Марину: что думает она о рассказе "Мысль"?

– Да - что же?
– сказала она, усмехаясь, покусывая яркие губы.
– Как всегда - он работает топором, но ведь я тебе говорила, Что на мой взгляд это не грех. Ему бы архиереем быть, - замечательные сочинения писал бы против Сатаны!

– Ты все шутишь, - хмуро упрекнул ее Самгин. Она удивилась, приподняла брови.

– Я вполне серьезно думаю так! Он - проповедник, как большинство наших литераторов, но он - законченное многих, потому что не от ума, а по натуре проповедник. И - революционер, чувствует, что мир надобно разрушить, начиная с его основ, традиций, догматов, норм.

Она тихонько засмеялась, глядя в лицо Самгина, прищурясь, потом сказала, покачивая головой:

– Не веришь ты мне! И забыл, что все-таки я - ученица Степана Кутузова и - миру этому не слуга.

– Это уж совершенно непонятно, - сердито проговорил Самгин, пожимая плечами.

– Ну, что же я сделаю, если ты не понимаешь?
– отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь.
– А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без бога, а разум и вера несоединимы. Ну, и получается иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.

Она взяла с дивана книгу, открыла ее:

– "Мелкого беса" читал?

– Нет еще.

– Ну, вот, погляди, как строго реалистически говорит символист.

– "Люди любят, чтоб их любили, - с удовольствием начала она читать. Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им не верится, когда перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: "Это он о себе". Нет, милые мои современники, это я о вас писал мой роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас".

Хлопнув книгой по колену, она сказала:

– Над этим стоит подумать! Тут не в том смысл, что бесы Сологуба значительно уродливее и мельче бесов Достоевского, а - как ты думаешь: в чем? Ах, да, ты не читал! Возьми, интересно.

Самгин взял книгу и, не глядя на Марину, перелистывая страницы, пробормотал:

– И все-таки остается неясным, что ты хотела сказать.

Марина не ответила. Он взглянул на нее, - она сидела, закинув руки за шею; солнце, освещая голову ее, золотило нити волос, розовое ухо, румяную щеку; глаза Марины прикрыты ресницами, губы плотно сжаты. Самгин невольно загляделся на ее лицо, фигуру. И еще раз подумал с недоумением, почти со злобой: "Чем же все-таки она живет?"

Он

все более определенно чувствовал в жизни Марины нечто таинственное или, по меньшей мере, странное. Странное отмечалось не только в противоречии ее политических и религиозных мнений с ее деловой жизнью, это противоречие не смущало Самгина, утверждая его скептическое отношение к "системам фраз". Но и в делах ее были какие-то темные места.

Зимою Самгин выиграл в судебной палате процесс против родственников купца Коптева - "менялы" и ростовщика; человек этот помер, отказав Марине по духовному завещанию тридцать пять тысяч рублей, а дом и остальное имущество - кухарке своей и ее параличному сыну. Коптев был вдов, бездетен, но нашлись дальние родственники и возбудили дело о признании наследователя ненормальным, утверждая, что у Коптева не было оснований дарить деньги женщине, которую он видел, по их сведениям, два раза, и обвиняя кухарку в "сокрытии имущества". Марина сказала, что Коптев был близким приятелем ее супруга и что истцы лгут, говоря, будто завещатель встречался с нею только дважды.

– Глупость какая!
– пренебрежительно сказала она.
– Что же они следили за его встречами с женщинами?

В этих словах Самгину послышалась нотка цинизма. Духовное завещание было безукоризненно с точки зрения закона, подписали его солидные свидетели, а иск - вздорный, но все-таки у Самгина осталось от этого процесса впечатление чего-то необычного. Недавно Марина вручила ему дарственную на ее имя запись: девица Анна Обоимова дарила ей дом в соседнем губернском городе. Передавая документ, она сказала тем ленивым тоном, который особенно нравился Самгину:

– Кажется, в доме этом помещено какое-то училище или прогимназия, - ты узнай, не купит ли город его, дешево возьму!

– Что это - всё дарят, завещают тебе?
– шутливо спросил он. Она небрежно ответила:

– Значит - любят.
– Подумав, она сказала: - Нет, о продаже не заботься, я Захара пошлю.

Девица Анна Обоимова оказалась маленькой, толстенькой, с желтым лицом и, видимо, очарованной чем-то: в ее бесцветных глазах неистребимо застыла мягкая, радостная улыбочка, дряблые губы однообразно растягивались и сжимались бантиком, - говорила она обо всем вполголоса, как о тайном и приятном; умильная улыбка не исчезла с лица ее и тогда, когда девица сообщила Самгину:

– А брат и воспитанник мой, Саша, пошел, знаете, добровольцем на войну, да по дороге выпал из вагона, убился.

Ей было, вероятно, лет пятьдесят; затянутая в шерстяное платье мышиного цвета, гладко причесанная, в мягких ботинках, она двигалась осторожно, бесшумно и вызывала у Самгина вполне определенное впечатление слабоумная.

Около нее ходил и ворковал, точно голубь, тощий лысоватый человек в бархатном пиджаке, тоже ласковый, тихий, с приятным лицом, с детскими глазами и темной аккуратной бородкой.

– А это - племянник мой, - сказала девица.

– Донат Ястребов, художник, бывший преподаватель рисования, а теперь бездельник, рантье, но не стыжусь!
– весело сказал племянник; он казался немногим моложе тетки, в руке его была толстая и, видимо, тяжелая палка с резиновой нашлепкой на конце, но ходил он легко. Таких людей Самгин еще не встречал, с ними было неловко, и не верилось, что они таковы, какими кажутся. Они очень интересовались здоровьем Марины, спрашивали о ней таинственно и влюбленно и смотрели на Самгина глазами людей, которые понимают, что он тоже все знает и понимает. Жили они на Малой Дворянской, очень пустынной улице, в особняке, спрятанном за густым палисадником, большая комната, где они приняли Самгина, была набита мебелью, точно лавка старьевщика.