Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
Шрифт:
– Ну, а я терпеть не могу и не читаю его, - довольно резко заявила Елена.
– И вообще все, что вы говорите, дьявольски премудро для меня. Я не революционерка, не пишу романов, драм, я просто - люблю жить, вот и все.
– Я тоже не могу согласиться, - заявил Пыльников, но не очень решительно, и спросил: - А вы, Клим Иванович?
– Когда так часто говорят о Марксе, естественно вспомнить Ницше, - не сразу ответил Самгин и затем предложил: - Послушаем дальше.
Он не мог определить своего отношения к смыслу сказанного Воиновым, но
Он вспомнил мораль басни "Пустынник и медведь":
"Услужливый дурак опаснее врага".
Воинов снова заставил слушать его, манера говорить у этого человека возбуждала надежду, что он, может быть, все-таки скажет нечто неслыханное, но покамест он угрюмо повторял уже сказанное. Пыльников, согласно кивая головой, вкрадчиво вмешивал в его тяжелые слова коротенькие реплики с ясным намерением пригладить угловатую речь, смягчить ее.
– Кто это?
– тихонько спросил Самгин Елену, она, глядя на свое отражение в серебре самовара, приглаживая пальцем брови, ответила вполголоса:
– Кажется, земский начальник, написал или пишет книгу, новая звезда, как говорят о балете. Пыльников таскает всяких... эдаких ко мне, потому что жена не велит ему заниматься политикой, а он думает, что мне приятно терпеть у себя...
Оборвав слова усмешкой, она докончила фразу не очень остроумным, но крепким каламбуром на тему о домах терпимости и тотчас перешла к вопросу более важного характера:
– Послушайте, сударь, - что же будет с деньгами? Надобно покупать золото. Ты понимаешь что-нибудь в старинных золотых вещах?
Нет, Самгин не понимал, но сегодня Елена очень нравилась ему, и, желая сделать приятное ей, он сказал, что пришлет человека, который, наверно, поможет ей в этом случае.
– Иван Дронов, я пришлю его завтра, послезавтра.
Величественно, как на сцене театра, вошла дама, в костюме, отделанном мехом, следом за нею щеголеватый студент с бескровным лицом. Дама тотчас заговорила о недостатке съестных продуктов и о дороговизне тех, которые еще не съедены.
– Двенадцать рублей фунт!
– с ужасом в красивых глазах выкрикивала она.
– Восемнадцать рублей! И вообще покупать можно только у Елисеева, а еще лучше - в замечательном магазине офицеров гвардии...
Пыльников уже строго допрашивал студента:
– Кто ваши учителя жизни? Не персонально ваши... Студент кротко, высоким тенором отвечал:
– Наиболее охотно читаются: Розанов, Лев Шестов, Мережковский... Из иностранцев - Бергсон, мне кажется.
Воинов вытягивал слова о доминанте личности, снова напоминая Самгину речи Кумова, дама с восторгом рассказывала:
– Есть женщина, продающая вино и конфекты из запасов Зимнего дворца, вероятно, жена какого-нибудь дворцового лакея. Она ходит по квартирам с корзиной и - пожалуйте! Конфекты - дрянь, но вино - отличное! Бордо и бургонь. Я вам пришлю ее.
– Этот - Андронов? Антонов?
– не очень жулик?
– спросила
– Нет, нет. Воинов гудел:
– Социалисты прокламируют необходимость растворения личности в массе. Это - мистика. Алхимия.
В помощь ему и вслед за ним быстро бежал бойкий голосок Пыльникова:
– Возвращение человека назад, в первобытное состояние, превращение существа, тонко организованного веками культурной жизни, в органическое вещество, каким история культуры и социология показывает нам стада первобытных людей...
Клим Иванович Самгин чувствовал себя человеком, который знает все, что было сказано мудрыми книжниками всего мира и многократно в раздробленном виде повторяется Пыльниковыми, Воиновыми. Он был уверен, что знает и все то, что может быть сказано человеком в защиту от насилия жизни над ним, знает все, что сказали и способны сказать люди, которые утверждают, что человека может освободить только коренное изменение классовой структуры общества.
"Дмитрий Самгин, освободитель человечества", - подумал Клим Иванович Самгин в тон речам Воинова, Пыльникова и - усмехнулся, глядя, как студент, слушая речи мудрецов, повертывает неестественно белое лицо от одного к другому.
Ему казалось, что люди становятся все более мелкими, ничтожными, война подавила, расплющила их. В сравнении с любым человеком он чувствовал себя богачом, человеком огромного опыта, этот опыт требовал других условий, для того чтоб вспыхнуть и ярко осветить фигуру его носителя. Но бесполезно говорить с людями, которые не умеют слушать и сами - он видел это - говорят лучше его, смелее. Опыт тяготил, он истлевал бесплодно, и, несмотря на то, что жизнь была обильна событиями, - Самгину жилось скучно. Все знакомо, все надоело. Хотелось какого-то удара, набатного звона, тревоги, которая испугала бы людей, толкнула, перебросила в другое настроение. Хотелось конца неопределенности.
Конец как будто приближался, но неравномерно, прыжками, прыжок вперед и тотчас же назад. В конце ноября Дума выступила довольно единодушно оппозиционно, но тотчас же последовал раскол "прогрессивного блока", затем правительство разогнало Союзы городов и земств. Аппаратом, который отмечал колебания событий, служил для Самгина Иван Дронов. Жил он недалеко и почтя ежедневно, утром отправляясь на охоту за деньгами, являлся к Самгину и точно стрелял в него новостями, слухами, сплетнями. Однажды Самгин спросил его:
– В конце концов - что ты делаешь, Иван?
– Деньги.
– И - что же?
– Ничего.
– То есть?
– Ну что - то есть?
– сердито откликнулся Дронов.
– Ну, - спекуляю разной разностью. Сорву пяток-десяток тысяч, потом - с меня сорвут. Игра. Азарт. А что мне еще делать? Вполне приятно и это.
Он сильно старел" на скуластом лице, около ушей, на висках явились морщины, под глазами набухли сизые мешки, щеки, еще недавно толстые, тугие,-жидко тряслись. Из Ярославля он возвратился мрачный.