Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

Горький Максим

– И всё - ерунда, - сказал Юрин, бесцеремонно зевнув.
– Ерунда и празднословие, - добавил он, а Тося небрежно спросила оратора:

– Чаю хотите?

Заговорили все сразу, не слушая друг друга, но как бы стремясь ворваться в прорыв скучной речи, дружно желая засыпать ее и память о ней своими словами. Рыженькая заявила:

– Я сомневаюсь, что речь Гермогена записана правильно...

– Верный источник, верный, - кричала Орехова, притопывая ногой.

Плотникова, стоя с чашкой чаю в руке, говорила Краснову:

–

Анархист-коммунист-вы забыли напомнить! А это самое лучшее, что сказано о нем.

Ногайцев ласково уговаривал Юрина:

– Не-ет, вы чрезвычайно резко! Ведь надо понять, определить, с нами он или против?

– С кем - с нами?
– спрашивал Юрин. А Дронов, вытаскивая из буфета бутылки и тарелки с закусками, ставил их на стол, гремел посудой.

– Вот так всегда и спорят, - сказала Тося, улыбаясь Самгину.
– Вы - не любите спорить?

– Нет, - сказал он, женщина одобрительно кивнула головой:

– Это - хорошо. А Женя - любит, хотя ему вредно. Облако синеватого дыма колебалось над столом.

– Завтра еду в Москву, - сказал Дронов Самгину.
– Нет ли поручения? Сам едешь? Завтра? Значит, вместе!

– Надо протестовать, - кричала рыжая, а Плотникова предложила:

– Послать речь Гермогена в Европу...

– Дорогой мой, - уговаривал Ногайцев, прижав руку к сердцу.
– Сочиняют много! Философы, литераторы. Гоголь испугался русской тройки, закричал... как это? Куда ты стремишься и прочее. А - никакой тройки и не было в его время. И никто никуда не стремился, кроме петрашевцев, которые хотели повторить декабристов. А что же такое декабристы? Ведь, с вашей точки, они феодалы. Ведь они... комики, между нами говоря.

Юрин вскрикивал хрипло:

– Вы сами - комик...

– Ну, да, - с вашей точки, люди или подлецы или дураки, - благодушным тоном сказал Ногайцев, но желтые глаза его фосфорически вспыхнули и борода на скулах ощетинилась. К нему подкатился Дронов с бутылкой в руке, на горлышке бутылки вверх дном торчал и позванивал стакан.

– Идем, идем, - сказал он, подхватив Ногайцева под руку и увел в гостиную. Там они, рыженькая дама и Орехова, сели играть в карты, а Краснов, тихонько покачивая головою, занавесив глаза ресницами, сказал Тосе:

– Люди, милая Таисья Романовна, делятся на детей века и детей света. Первые поглощены тем, что видимо и якобы существует, вторые же, озаренные светом внутренним, взыскуют града невидимого...

– Вот какая у нас компания, - прервала его Тося, разливая красное вино по стаканам.
– Интересная?

– Да, очень, - любезно ответил Самгин, а Юрин пробормотал [что-то], протягивая руку за стаканом.

– Ну - как? Читаете книжку Дюпреля?
– спросил Краснов. Тося, нахмурясь, ответила:

– Пробую. Очень трудно понимать.

– Это "Философию мистики" - что ли?
– осведомился Юрин и, не ожидая ответа, продолжал:

– Не читай, Тося, ерундовая философия.

–

Докажите, - предложил Краснов, но Тося очень строго попросила:

– Нет, пожалуйста, не надо спорить! Вы, Антон Петрович, лучше расскажите про королеву.

Краснов, покорно наклонив голову, потер лоб ладонью, заговорил:

– Шведская королева Ульрика-Элеонора скончалась в загородном своем замке и лежала во гробе. В полдень из Стокгольма приехала подруга ее, графиня Стенбок-Фермор и была начальником стражи проведена ко гробу. Так как она слишком долго не возвращалась оттуда, начальник стражи и офицеры открыли дверь, и-что же представилось глазам их?

В гостиной люди громко назначали:

– Черви.

– Бубенцы, - выкрикивал Ногайцев.

– Королева сидела в гробу, обнимая графиню. Испуганная стража закрыла дверь. Знали, что графиня Стенбок тоже опасно больна. Послан был гонец в замок к ней, и - оказалось, что она умерла именно в ту самую минуту, когда ее видели в объятиях усопшей королевы.

– Ясно!
– сказал Юрин.
– Стража была вдребезги пьяная.

Краснов рассказал о королеве вполголоса и с такими придыханиями, как будто ему было трудно говорить. Это было весьма внушительно и так неприятно, что Самгин протестующе пожал плечами. Затем он подумал:

"Руки у него вовсе не дряблые".

Да, у Краснова руки были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина Краснов не обратил внимания, покачивая стакан, глядя невидимыми глазами на игру огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом:

– О событии этом составлен протокол и подписан всеми, кто видел его. У нас оно опубликовано в "Историческом и статистическом журнале" за 1815 год.

– Нашли место, где чепуху печатать, - вставил Юрин, покашливая и прихлебывая вино, а Тося, усмехаясь, сказала:

– Я очень люблю все такое. Читать - не люблю, а слушать готова всегда. Я - страх люблю. Приятно, когда мураши под кожей бегают. Ну, еще что-нибудь расскажите.

– Охотно, - согласился Краснов.

– Без трех, - сердито, басом сказала Орехова.

– А - зачем ходили с дамы пик?
– упрекнул ее Ногайцев.

– Иван Пращев, офицер, участник усмирения поляков в 1831 году, имел денщика Ивана Середу. Оный Середа, будучи смертельно ранен, попросил Пращева переслать его, Середы, домашним три червонца. Офицер сказал, что пошлет и даже прибавит за верную службу, но предложил Середе: "Приди с того света в день, когда я должен буду умереть".
– "Слушаю, ваше благородие", сказал солдат и помер.

– А у меня - десятка, хо-хо!
– радостно возгласил Дронов.