Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
Шрифт:
– Ну, что там: заветы, уроки Дан завет новый: enrichissez-vous обогащайтесь! Вот завет революции...
– Это вы - иронически? Ленивый начал говорить сердито:
– Э, какая тут ирония! Все - жрать хотят.
– В ущерб своему человеческому достоинству...
– Вы, Нифонт Иванович, ветхозаветный человек. А молодежь, разночинцы эти... не дремлют! У меня письмоводитель в шестом году наблудил что-то, арестовали. Парень - дельный и неглуп, готовился в университет. Ну, я его вызволил. А он, ежа ему за пазуху, сукину сыну, снял у меня копию
– Там - все наше, вплоть до реки Белой наше!
– хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ яркокрасного цвета, одной рукою, с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе.
– От Бирской вглубь до самых гор - наше! А жители там - башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять...
Его слушали плешивый человек с сизыми ушами, с орденом на шее и носатая длинная женщина, вся в черном, похожая на монахиню.
Человек с орденом сказал, вставая:
– Будем смотреть это всё, я и мой инженер, - а женщина спросила звонко и сердито:
– Тюда нюжни дольго поиехат?
– Ну, чего там долго! Четверо суток на пароходе. Катнем по Волге, Каме, Белой, - там, на Белой, места такой красоты - ахнешь, Клариса Яковлевна, сто раз ахнешь.
– Он выпрямился во весь свой огромный рост и возбужденно протрубил:
– Я государству - не враг, ежели такое большое дело начинаете, я землю дешево продам.
– Человек в поддевке повернул голову, показав Самгину темный глаз, острый нос, седую козлиную бородку, посмотрел, как бородатый в сюртуке считает поданное ему на тарелке серебро сдачи со счета, и вполголоса сказал своему собеседнику:
– На чай оставил три пятака, боров! Самарский купец из казаков уральских. Знаменито богат, у него башкирской земли целая Франция. Я его в Нижнем на ярмарке видал, - кутнуть умеет! Зверь большого азарта, картежник, распутник, пьяница.
– Мамонтам этим пора бы вымереть.
– Вымрут... Скоро.
Освобожденный стол тотчас же заняли молодцеватый студент, похожий на переодетого офицера, и скромного вида человек с жидкой бородкой, отдаленно похожий на портреты Антона Чехова в молодости. Студент взял карту кушаний в руки, закрыл ею румяное лицо, украшенное золотистыми усиками, и сочно заговорил, как бы читая по карте:
– Ты, Борис, прочитай Оскара Уайльда "Социализм и душа человека".
– Я уже читал, - тихо, виновато ответил скромный.
– Помнишь у него: "Бедные своекорыстнее богатых".
– Это - парадокс...
– Парадокс, - это, брат, протест против общепринятой пошлости, внушительно сказал студент, оглянулся, прищурив серые, холодненькие глаза, и добавил:
– Парадокс надо понимать не как искажение, но как отражение.
Он
– Столыпина я одобряю; он затеял дело доброе, дело мудрое. Накормить лучших людей - это уже политика европейская. Все ведь в жизни нашей строится на отборе лучшего, - верно?
Кто-то насмешливо крикнул:
– Рассыпался ваш синдикат "Гвоздь", ни гвоздя не осталось!
– Ошибаешься, Степан Иваныч, не рассыпался, а - расширился, теперь это - "Проволока".
– Продруд, Продрусь...
– Вот-в Германии, Петр Васильич, накормили лучших-то социал-демократов, посадили в рейхстаг: законодательствуйте, ребята! Они и сидят и законодательствуют, и всё спокойно, никаких вспышек.
– Все же стачки!
– А что - стачки? Выгнав болезнь наружу, лечить ее удобней. Нет, дорогой, вся мудрость - в отборе лучших. Юлий-то Цезарь правильно сказал о толстых, о сытых.
– После него, Цезаря, замечено было, что сытый голодного не разумеет.
– Ведь-вы подумайте, батюшко мой, как депутат и член правительства, ведь Емельян-го Пугачев, во-время взятый, мог бы рядом с Григорьем Потемкиным около Екатерины Великой вращаться...
– Это - шуточки-с!
"Революция научила людей оригинально думать, откровенней", - отметил Самгин.
И, как бы подтверждая его наблюдение, где-то близко заворчал угрюмый голос:
– Балканская политика стоила нам немало денег и сил, и - вот, признали аннексию Боснии, Герцеговины, значительно усилив этим Австрию, а - значит и Германию...
Прибежал Дронов, неряшливо растрепанный, сердитый, с треском отодвинул стул.
– Прозевал книгу, уже набирают. Достал оттиски первых листов. Прозевал, чорт возьми! Два сборничка выпустил, а третий - ускользнул. Теперь, брат, пошла мода на сборники. От беков, Луначарского, Богданова, Чернова и до Грингмута, монархиста, все предлагают товар мыслишек своих оптом и в розницу. Ходовой товар. Что будем есть?
– Ты представь себя при социализме, Борис, - что ты будешь делать, ты?
– говорил студент.
– Пойми: человек не способен действовать иначе, как руководясь интересами своего я.
Самгин вдруг почувствовал: ему не хочется, чтобы Дронов слышал эти речи, и тотчас же начал ему о своих делах. Поглаживая ладонью лоб и ершистые волосы на черепе, Дронов молча, глядя в рюмку водки, выслушал его и кивнул головой, точно сбросив с нее что-то.
– Дом продать - дело легкое, - сказал он.
– Дома в цене, покупателей немало. Революция спугнула помещиков, многие переселяются в Москву. Давай, выпьем. Заметил, какой студент сидит? Новое издание.. Усовершенствован. В тюрьму за политику не сядет, а если сядет, так за что-нибудь другое. Эх, Клим Иваныч, не везет мне, - неожиданно заключил он отрывистую, сердитую свою речь.