Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
Шрифт:
Клим Иванович Самгин был убежден, что говорит нечто очень оригинальное и глубоко свое, выдуманное, выношенное его цепким разумом за все время сознательной жизни. Ему казалось, что он излагает результат "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет" красиво, с блеском. Увлекаясь своей смелостью, он терял привычную ему осторожность высказываний и в то же время испытывал наслаждение мести кому-то.
– Из этой шаткости основного критерия мы получаем такие факты, как смену марксизма Петра Струве его неославянофильским патриотизмом, смену его "Критических заметок" сборником "Вехи",
Он не мог продолжать речь свою, публика устала слушать, и уже все чаще раздавались хмельные восклицания:
– Ваш Дон-Кихот и Фауст - бог и дьявол Достоевского...
– Правильно.
– В семидесятых годах признавали действующей силой истории личность...
– А когда полсотни личностей было повешено...
– Вы говорите пошлости!
– Почему - пошлость?
– Через двадцать лет начали проповедовать, что спасение-в безличной воле масс...
– Правильно!
– Позвольте: что-правильно?
– Господа! Скажем спасибо оратору...
Десятка полтора мужчин и женщин во главе с хозяйкой дружно аплодировали Самгину, он кланялся, и ему казалось: он стал такой легкий, что рукоплескания, поднимая его на воздух, покачивают. Известный адвокат крепко жал его руку, ласково говорил:
– Я - восхищен. Такие зрелые мысли... Носатый человек во фраке дочти истерически кричал на аккомпаниатора:
– Вы пятьдесят раз провозглашали правильно, а-что?
Последнее, что Самгин помнил ясно: к нему подошла пьяненькая Елена и, взяв его под руку, сказала:
– Я в политике ни черта не смыслю, но вы, милый мой, превосходно отделали их... А этот Платон - вы ему не верьте. Он-дурак, но хитрый. И-сластоежка. Идемте, сейчас я буду развлекать публику.
Она стояла около рояля, аккомпаниатор играл что-то задорное, а она, еще более задорно, пела, сопровождая слова весьма рискованными жестами, подмигивая, изгибаясь, точно кошка, вскидывая маленькие ноги из-под ярких юбок.
Да, пожить умела я!
Где ты, юность знойная?
Ручка моя белая?
Ножка моя стройная?
– Бр-раво-о!
– кричала публика, заглушая звонкий, развеселый голосок.
Пиф-паф! Раздался
Ритурнель кадрили.
Пиф-паф! Вдруг меня
Всю воспламенили!
– Божественно-о!
– рыдающим голосом крикнул кто-то.
Пиф-паф! Жизнь моя!
Пиф-паф! Знаю я
Кой-кого немного,
Да, немножко знаю я!
Старичок с орденом масляно хихикал и бормотал:
– Неувядаема! Ах, боже мой...
Франтику с картинки
Любо будет мне
Кончиком ботинки
С носа сбить пенсне.
– и нога ее взлетела в уровень плеча.
Под впечатлением этой специфически волнующей песенки Самгин шея домой и, проснувшись после полудня, тотчас же вспомнив ее.
Через день в кабинете Прозорова, где принимал клиентов и работал Самгин, Елена, полулежа с папиросой в руке на кожаном диване,
– А вы здорово клюкнули [на] встрече. Вы - очень... свежий. И храбрый.
Он подошел к ней, присел на диван, сказал как мог ласково:
– Очень хорошо спели вы Беранже!
– Да? Приятно, что вам понравилось. Легла удобнее - и сказала, подмигнув, щелкая пальцами:
– Это у меня - вроде молитвы. Как это по-латински? Кредо кви абсурдум7, да? Антон терпеть не мог эту песню. Он был моралист, бедняга...
– ----------7 Верю, потому что это нелепо (искаж. лат.).
Затем произошло нечто, о тем, за несколько минут пред этим, Самгин не думал и чего не желал. Полежав некоторое время молча, с закрытыми глазами, женщина вздохнула и проговорила вполголоса, чуть-чуть приоткрыв глаза:
– Давайте отнесемся к факту просто. Он ни к чему не обязывает нас, ничем не стесняет, да? Захочется - повторим, не захочется - забудем? Идет?
– Прекрасно, - торопливо сказал Самгин.
– Поцелуйте, - приказала она.
Ее лаконизм очень понравился Климу Ивановичу и очень приподнял эту женщину в его глазах.
"Да, это не Алина. Просто, без теня фальши. Без истерики..."
Сознание, что союз с нею не может быть прочен, даже несколько огорчило его, вызвало досадное чувство, но эти чувства быстро исчезли, а тяготение к спокойной, крепкой Таисье не только не исчезло, но как будто стало сильнее. Но объясниться с Таисьей не удавалось, она стала почему-то молчаливее, нелюдимей. Самгин замечал, что она уже не смотрит на него спрашивающим взглядом и как будто избегает оставаться с ним вдвоем. Он был уверен, что она решает вопрос о переезде от Ивана Дронова к нему, Климу Самгину, и уже не очень торопился услышать ее решительное слово. Уверен был и в том, что слово сказано будет именно то, какого он ждет.
"Честная женщина",-думал он.
Он не замечал ничего, что могло бы изменить простое и ясное представление о Таисье: женщина чем-то обязана Дронову, благодарно служит ему, и ей неловко, трудно переменить хозяина, хотя она видит все его пороки и понимает, что жизнь с ним не обеспечивает ее будущего.
"Последние годы жизни Анфимьевны Варвара относилась к ней очень плохо, но Анфимьевна все-таки не ушла на другое место", - напомнил он себе и подумал, что Таисья могла бы научиться печатать на машинке Ремингтона.
Его беспокоил Шемякин, но он был совершенно уверен, что Дронов не помешает ему, и его нисколько не смущал интерес Таисьи к политике.
– Это - от скуки. По доброте сердца. И это уже несвоевременно.
Тем более поразил его Дронов, когда он явился к нему поздно вечером полупьяный и, ошеломленно мотая головой, пробормотал хриплым голосом:
– Тоська ушла. Понимаешь?
Самгин вздрогнул, почувствовав ожог злости. Он сидел за столом, читая запутанное дело о взыскании Готлибом Кунстлер с Федора Петлина 15000 рублей неустойки по договору, завтра нужно было выступать в суде, и в случае выигрыша дело это принесло бы солидный гонорар. Сердито и уверенно он спросил, взглянув на Ивана через очки: