Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

Горький Максим

– К Шемякину, да?

Дронов поставил пред собой кресло и, держась одной рукой за его спинку, другой молча бросил на стол измятый конверт, - Самгин защемил конверт концами ножниц, брезгливо взял его. Конверт был влажный.

– На улице сыро?

– Дождь, чорт его... Дождь, - бормотал Дронов, все качая головой и жмурясь.

"Иван, я ухожу от тебя, - читал Самгин написанное крупными буквами, чем-то похожими на цифры.
– Мне надоели твои знакомые и вся эта болтовня и суета. Не понимаю, зачем это нужно тебе и вообще - зачем? Жулики, бездельники, и все больше их. Ты знаешь, что я относилась к тебе хорошо, очень дружественно и открыто, но

вижу, что стала не нужна тебе и ты нисколько не уважаешь меня. Ты видишь, как Шемякин ухаживает за мной, а он - негодяй, и мне очень обидно, конечно, что тебе все равно, как негодяй обращается со мной. Конечно, я сама могла бы дать ему по роже, но я не знаю твоих дел с ним, и я вообще не хочу вмешиваться в твои дела, но они мне не нравятся. И ты все больше пьешь. Ты хороший, я знаю, что в корне - хороший, но мне стыдно, что я должна кормить, поить твоих гостей и в этом все для меня. Я думаю, что, может быть, гожусь для чего-то другого, я хочу жить серьезно. Прощай, Иван. Не сердись. Таисья".

Самгин прочитал письмо, швырнул его прочь и несколько секунд презрительно разглядывал Дронова. Иван тоже казался отсыревшим, обмякшим, он все держался за спинку кресла и посапывал носом, мигая, вздыхая.

"Дурак. Кажется, плакать готов", - подумал Самгин, а вслух сказал тоном судьи:

– Она - права. Ты устроил у себя какой-то трактир, вокзал. Клуб бездарнейших болтунов. Тебе кажется, что это - политический салон. Она права...

– Кто не сволочь?
– вдруг, не своим голосом, спросил Дронов, приподняв кресло и стукнув ножками его в пол.- Сначала ей нравилось это. Приходят разные люди, обо всем говорят...

– Ничего не понимая, - вставил Самгин.

– Это, брат, ты врешь, - возразил Иван, как будто трезвея. Ошибаешься, - поправил он.
– Все понимают, что им надо понять. Тараканы, мыши... мухи понимают, собаки, коровы. Люди-всё понимают. Дай мне выпить чего-нибудь, - попросил он, но, видя, что хозяин не спешит удовлетворить его просьбу, - не повторил ее, продолжая:

– Тоська все понимала.

– Очень хорошая женщина для тебя, - мстительно сказал Самгин Клим Иванович.

– Это я знаю, - согласился Дронов, потирая лоб.
– Она, брат... Да. Она вместо матери была для меня.

Смешно? Нет, не смешно. Была, - пробормотал он и заговорил wse трезвей: - Очень уважала тебя и ждала, что асы... что-то скажешь, объяснишь. Потом узнала, что ты, под Новый год, сказал какую-то речь",

Дренов замолчал, ощупывая грудь, так, как будто убеждался в целости боковых карманов.

– Ну, и - что же?
– негромко спросил Самгин.

– Что?

– Речь?

– Ах, да! Огорчилась. Все отращивала про тебя; разве он не большевик?

– А ты изобразил ей меня большевиком? Дроздов кивнул головой, вынул из кармана какую-то книжку.

– Речь передали ей, конечно, в искаженном виде, - заметил Самгин.

– Не знаю.

Дронов хлопнул книжкой по своей ладони и снова:

– Вот - сорок две тысячи в банке имею. Семнадцать выиграл в карты, девять - спекульнул кожей на ремни в армию, четырнадцать накопил во мелочам. Шемякин обещал двадцать пять. Мало, но все-таки... Семидубов дает. Газета - будет. Душу продам дьяволу, а газета будет Ерухимович-фельетонист. Он всех Дорошевичей в гроб уложит. Человек густого яда. Газета - будет, Самгин. А вот Тоська... эх, чорт... Пойдем, поужинаем где-нибудь, а?

Ужинать Самгин отказался, до - спросил, не без надежды:

– Может быть, она вернется?

– Н-нет, не жду. Я ведь знаю, куда

она- Это- Роза направила ее, бормотал Дронов, засовывая книжку в карман.

Он ушел, оставив Самгина неспособным заниматься делом Кунстлера и Петлина. Закурив папиросу, сердито барабаня пальцами по толстому "Делу", Клим Иванович закрыл глаза, чтобы лучше видеть стройную фигуру Таисьи, ее высокую грудь, ее спокойные, уверенные движения и хотя мало подвижное, но -красивое лицо, внимательные, вопрошающие глаза. Вспомнил, как, положив руку на грудь ее, он был обескуражен ее спокойным и смешным вопросом: "Что вас там интересует?" Вспомнил, как в другой раз она сама неожиданно взяла его руку и, посмотрев на ладонь, сказала:

– Долго будете жить, линия жизни длинная.

"Менее интересна, но почти так же красива, как Марина. Еврейка, наверное, пристроит ее к большевикам, а от них обеспечен путь только в тюрьму и ссылку. Кажется, Евгений Рихтер сказал, что если красивая женщина неглупа, она не позволяет себе веровать в социализм. Таисья - глупа".

Но это соображение не утешило.

"Все-таки я тоже дон-Кихот, мечтатель, склонен выдумывать жизнь. А она - не терпит выдумок, - не терпит", - убеждал он себя, продолжая думать о том, как спокойно и уютно можно бы устроить жизнь с Тосей.

Воображение Клима Ивановича Самгина было небогато, но, зная этот недостаток, он относил его к числу своих достоинств. После своего выступления под Новый год он признал себя обязанным читать социалистическую прессу и хотя с натугой, но более или менее аккуратно просматривал газеты: "Наша заря", "Дело жизни", "Звезда", "Правда". Две первые раздражали его тяжелым, неуклюжим языком и мелочной, схоластической полемикой с двумя вторыми, Самгину казалось, что эти газетки бессильны, не могут влиять на читателя так, как должны бы, форма их статей компрометирует идейную сущность полемики, дробит и распыляет материал, пафос гнева заменен в них мелкой, личной злобой против бывших единомышленников. Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и понимают, что страна безграмотных мужиков нуждается в реформах, а не в революции, возможной только как "бунт, безжалостный и беспощадный", каким были все "политические движения русского народа", изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами, книги которых он читал в юности, но, понимая, не умеют говорить об этом просто, ясно, убедительно.

Клим Иванович Самгин был убежден, что все, что печатается в этих скучных газетках, он мог бы сказать внушительнее, ярче и острей.

Газеты большевиков раздражали его еще более сильно, раздражали и враждебно тревожили. В этих газетах он чувствовал явное намерение поссорить его с самим собою, (убедить его в) неправильности всех его оценок, всех навыков мысли. Они действовали иронией, насмешкой, возмущали грубостью языка, прямолинейностью мысли. Их материал освещался социальной философией, и это была "система фраз", которую он не в силах был оспорить.

Клим Иванович был мастер мелких мыслей, но все же он умел думать и понимал, что против этой "системы фраз" можно было поставить только одно свое:

"Не хочу!"

Каждый раз, когда он думал о большевиках, - большевизм олицетворялся пред ним в лице коренастого, спокойного Степана Кутузова. За границей существовал основоположник этого учения, но Самгин все еще продолжал называть учение это фантастической системой фраз, а Владимира Ленина мог представить себе только как интеллигента, книжника, озлобленного лишением права жить на родине, и скорее голосом, чем реальным человеком.